ЗА ЧТО?!

Довран сидел на борту баржи, подтянув колени к подбородку, и с тоской смотрел на искрящуюся под лучами заходящего солнца воду, на проплывающие мимо берега. Возможно, всё это он видел в последний раз. Ведь их везли на войну, а там всяко бывает… Только в их село уже пришло пять похоронок. И это только те,  о которых он  знал.  Вот уже  около полугода Довран не  получал никаких вестей из дома. И  даже перед отправкой ему не дали попрощаться с матерью. Видел её, заплаканную, только издали, и успел лишь махнуть рукой.

 Натужно ревел маленький буксир, с трудом справляясь со своей задачей, изредка издавая  басовитые гудки. С буксира в сторону баржи в рупор что-то кричал раздетый по пояс человек в капитанской фуражке.  Что? Не разобрать. Да Довран особо и не прислушивался.  На борту  сидели ещё с десяток таких же, как он бедолаг. Около полусотни людей расположились прямо на грязной палубе. Кто-то  из них лежал, кто-то  резался в карты.

Довран вспомнил, как всё  начиналось.  Шёл второй год Великой Отечественной.. Ему не исполнилось ещё и семнадцати. Они жили вдвоём с матерью. Отец погиб от рук басмачей,  когда его ещё на свете  не было.

 В тот зимний ненастный день Довран пошёл в пески за дровами.  Запасённое с лета  топливо закончилось неделю назад — зима выдалась еобычно суровой —  пришлось разбирать старый топчан. Но и его хватило ненадолго,  а холода не прекращались.

Он  далеко ушёл от села, углубившись в пустыню. Поблизости от жилья весь саксаул уже давно был выломан. Наконец, начали попадаться пригодные для топлива кусты.  К полудню он наломал целую вязанку,  и сейчас, отдыхая, с сомнением смотрел на неё — удастся ли  донести до дома? «В следующий  раз надо попросить арбу у Алтыбая, — подумал он. — Тогда можно заготовить саксаула на весь год».

Что-то торчащее из песка привлекло его внимание. Ремень  или просто тряпка? Подойдя, он потянул и… вытащил винтовку. Вернее это был короткоствольный карабин, валявшийся здесь, наверное, с гражданской войны. Довран обрадовался, как будто нашёл клад.  С трудом оттянул затвор. Патронов, конечно же, не оказалось,  но он  нисколько не расстроился.  Привязав карабин к вязанке, с трудом взвалил её на плечи и пошёл в село.

Дома,  развязав вязанку, и даже как следует, не сложив дрова, взялся за карабин.  Разобрал на части, нашёл старую наждачную бумагу и тщательно отчистил ржавчину.  Затем, отыскал в сарае банку с дёгтем, оставшуюся с о стародавних времён. Протерев детали и прочистив дуло, сделанным из проволоки шомполом, собрал карабин и лихо передёрнул затвор.  Карабин ему очень понравился, и Довран решил взять его на войну, заранее гордясь — не каждый сможет прийти на призывный пункт со своим оружием.  Не беда, что не было патронов. Как он справедливо посчитал, на фронте этого добра хватало.

А в военкомат, тайком от матери он уже ездил. Записывать добровольцем там наотрез отказались, сославшись на  то, что в колхозах не хатало рабочих рук (у него даже возникло  подозрение:  не в сговоре ли военком с их председателем?), но  заверив, что повестка  придёт, как только ему исполниться семнадцать.  Ну что ж, ждать осталось не так  долго — до  осени. 

…Завернув карабин в мешковину, Довран засунул его под лежанку.

Кто тогда донёс, для него до сих пор осталось тайной.

Однажды в их дом  пришли три милиционера. Показав бумагу — постановление на обыск, стали что-то искать, бесцеремонно  раскидывая вещи. Не сразу до Доврана дошло, что  они ищут. А когда понял, сам вытащил  из  тайника и отдал карабин.  Он особо и не скрывал его.  Через всё  село открыто нёс, привязанным  к охапке саксаула. Да  и перед соседскими мальчишками хвастался  и  показывал свою находку.

Заломив руки назад и связав, как какого-то преступника, его увезли в город. В памяти остались лишь рыдания матери и причитания невесть откуда  взявшейся соседки.   Остальное помнилось смутно, как будто рассудок заволок густой  туман.

 Следствие  велось примерно три месяца. Время для  него  остановилось. Каждый день, в основном по ночам, водили на  допрос. Довран не понимал, что  от него хочет следователь, заставляя в сотый раз рассказывать, где взял оружие и, задавая целую кучу бессмысленных вопросов, и заставляя подписывать какие-то бумаги.

 Все эти статьи, пункты, параграфы были для него тёмным лесом.  И  только сокамерники объяснили, что обвиняли его по тяжёлой статье — терроризм, по которой вполне могли шлёпнуть.

Суд  длился не более получаса. Последовавший приговор, по мнению Доврана, оказался неожиданно мягким  и даже обрадовал. Его отправляли на фронт в составе штрафного батальона. Кто такие  штрафники он плохо себе представлял. Но это  было и неважно. Не  об этом ли  мечтал — попасть на фронт. А в  качестве кого…  Правда, немного огорчили последние слова приговора:  без права вести переписку. Но Довран не придал им особого значения, посчитав, что  весточку  домой уж  как-нибудь сумеет передать. Выходя из маленького зала заседания, он улыбался. А увидев в толпе заплаканную мать,  прежде чем его затолкали в «бобик» с зарешётчатыми окнами, помахал рукой.

Через неделю после суда  его и ещё троих  из их камеры вывели во двор  тюрьмы, где уже строилась шеренга примерно из полусотни штрафников.  Сделав перекличку,  нестройной колонной куда-то повели. Хотя почему  «куда-то»?  На пристань. Накануне Довран  подслушал разговор охранников, из которого стало понятно, что  штрафников  погрузят на баржу и вверх по  Аму-Дарье повезут в Чарджоу,  где  пересадят в  теплушки и  по  железной  дороге отправят на фронт.

…Протяжно  и громко заревел гудок на буксире. Довран поднял голову. И в этот момент страшный  удар потряс баржу. Не  удержавшись, он полетел вниз, ударившись затылком о борт.

Очнулся он на песчаной  отмели.  С  трудом разлепив глаза, увидел над собой высокое  тёмно-синее небо, поддёрнутое перистыми сизыми облаками, в разрывах которых уже поблёскивали редкие звёзды. Но  ещё просматривался противоположный холмистый берег.  Значит, без сознания он находился не так уж долго.  Довран вспомнил всё. Что  случилось? Похоже, баржа наскочила на мель.  Мысленно поблагодарил Всевышнего, что остался  жив. И тут услышал протяжный гудок. Первая мысль — догнать баржу. Он рванулся вперёд, и  рухнул, как  подкошенный.  Его вывернуло  наизнанку…  Когда приступы дурноты прошли, перевернулся на спину и долго смотрел на темнеющее небо. В голове не было не единой мысли. Сил  не оставалось даже на то, чтобы пошевелить рукой. Влажный песок приятно холодил разгорячённое тело.

  Вдруг Довран почувствовал шевеление под спиной, будто песок ожил.  Не сразу до него дошло, что это вода… Островок заливало. Быстро встал на четвереньки, потом поднялся во весь рост.  Надо  срочно выбираться. Он знал, что там, где только что была мель, в считанные минуты мог образоваться  водоворот, из которого не выбраться. Благо берег рядом   —  всего в десятке метров, во всяком случае, так казалось. Но эти метры надо ещё преодолеть. Возможно, что там глубокая промоина. Тогда как быть? Вплавь? Хватит ли сил? Всё это  пронеслось в голове за долю секунды. Медлить далее нельзя — вода  прибывала. Разувшись, стянул одежду и, замотав  ботинки мокрыми  рубахой и штанами зажав узел подмышкой, побрёл к берегу.

Ему повезло, вода не достигала даже колен,  но течение было такое, что едва не сбивало с ног. Иногда  чувствовал, ноги вот-вот оторвутся от дна. Приходилось напрягать все силы, чтобы не упасть. Наконец,  достиг берега. И опять удача: берег оказался пологим —  на обрывистый взобраться не хватило бы сил. Выйдя из воды, Довран без сил рухнул на мягкие, но сухие корни, толстым слоем устилавшие  берег.

Очнулся он, когда небо из тёмного превратилось в бледно-голубое.  На востоке алела полоска восхода. Несколько минут лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к окружению и к себе. Но кроме щебетания птиц и журчания воды ничего не услышал. Да и чувствовал себя вполне сносно, ничего не болело, хотя на затылке нащупал огромную шишку. На  четвереньках Довран подполз к воде и ополоснул лицо. Поднявшись во весь рост, огляделся и вдруг далеко впереди увидел арки моста.  Без сомнения это был Чарджоуский железнодорожный мост.  В душе затеплилась надежда:  может он ещё нагонит «своих». Пожалел, что столько много времени упустил, заснув на берегу. Надо было сразу идти вдоль  берега…

Мятые штаны и рубашка валялись тут же. Не без труда натянул одежду. Она  оказалась ещё влажной. Но это и неплохо — приятно холодило тело.  Поискал глазами ботинки. Может, унесло течением — вода  заметно прибыла. А возможно, они выскользнули ещё во время «переправы»? 

«Не беда, скоро выдадут новое обмундирование, — рассудил он. — А может и оружие!»

В приподнятом настроении Довран зашагал вперёд.  Заметил еле приметную тропинку. Настроение ещё больше поднялось. И уже не так пугало возможное неприятное объяснение  в комендатуре. Пришла уверенность, что всё закончится хорошо.  Он подобрал сучковатую палку, которой начал сбивать головки одуванчиков — в воздухе повисли белые парашютики — и стал насвистывать  мотив песни «Широка страна моя родная».

Рощица закончилась неожиданно. Дальше  тянулось бахчевое поле, с  созревающими дынями. Довран увидел людей в зелёной форме, редкой цепочкой  идущих по полю. В голове мелькнула мысль о фашистах. Но потом подумал: «Откуда здесь фашисты?!» — показалось даже, что  различает звёздочки на фуражках.

—  Э-э-й, — замахал он палкой, — я здесь!

Автоматная очередь прозвучала сухо, как будто где-то выбил дробь дятел. Довран с удивлением посмотрел вниз. По рубахе расползалось кровавое пятно.

— За что? — беззвучно прошептал он и медленно  сполз по стволу дерева.