Обры

Обры

Мене, текел, фарес.

Время… Как можешь ты лететь в краткие минуты счастья, и как медленно и мучительно ты ползешь в часы отчаяния и горя. Как мало остается тебя, когда жизнь видится впереди легкой и беспечальной, и как много тебя приходится вытерпеть, когда лишь боль и мучения остаются тем, что ждет тебя впереди. Так думал Фролов сейчас, сидя на треснувшем ведре за жалким подобием стола и записывая при неровном свете дрожавшей лучины свои никому теперь не нужные мысли.   

Было около полуночи. За окном заканчивался январь 20… года. В квартире Фролова было темно и холодно. Электричество не включали уже полтора года, а теплые батареи в своей квартире – Фролов уже не помнил, было ли это вообще когда-нибудь. Его звали Николай Антонович, но он уже давно привык называть себя просто по фамилии. Николай Антонович – на это нужно было потратить слишком много сил и тепла. Да и какой он уже теперь Николай Антонович? Он был худ и изможден. Его грязные волосы  свисали нечесаными прядями, а борода сбилась в войлок, почти как тот, которым древние кочевники укрывали свои юрты.

Фролов вспомнил их. Сейчас, вследствие какой-то невообразимой игры фантазии, ему привиделась бескрайняя степь, табун лошадей, поднимающий облако пыли, и юрты, разбросанные в каком-то хаотичном порядке на пожелтевшей траве. Но главное, там было солнце, жаркое и ласковое. Фролов закрыл глаза, пытаясь согреться этим бесплотным теплом.

Фролов не был безумен. Он был болен извечной простудой, которая, казалось, срослась с его организмом, но почему-то никак не хотела его убивать. Он не находил этому причину. Одет он был в то тряпье, которое по какой-то нелепой случайности сохранилось у него до этих дней: серую женскую кофту с высоким воротом, извечно грязные штаны и военную шинель. Но больше всего он ценил и ненавидел свои теплые на шнурках ботинки. Благодаря им, он был еще жив, и за это он их ненавидел.

Фролов поправил вдруг покосившуюся лучину и снова погрузился в свою привычную задумчивую неподвижность. Он жил один в своей некогда уютной трехкомнатной квартире в десяти минутах от метро, хотя теперь, конечно, уже в том, что от нее осталось. Уже давно перестало работать метро, забылись голубые шторы, и сгорели в помятом тазу последние остатки его удобного мягкого кресла. Сейчас это была всего лишь пещера, в которой доживал свои дни последний троглодит, бывший учитель истории Николай Антонович Фролов.

Разогрев в руках чернила, Фролов приставил перо к бумаге. Много лет назад он начал вести свой дневник, вначале как дань традиции, как знак причастности к тому великому, что раньше называлось культурой. Потом он стал писать все больше и больше, пока, наконец, это не стало его жизненной необходимостью. И сейчас, прикоснувшись пером к бумаге, Николай Антонович вдруг на секунду почувствовал то много раз испытанное им волнение. Но оно прошло…  А остались лишь мысли, которые мог записать Фролов в свою засаленную тетрадь с синей обложкой.

«Сначала они задавали себе вопрос: «Как это кончится? Боже, какое лицемерие! Их не интересовал ответ на него. Они лишь хотели развлечь себя, выдумывая себе страшные сюжеты своей гибели и пугая ими себя. Они неизменно представляли себе что-то плохое, чем все должно было кончиться, и забавлялись своими выдумками. Но вскоре они увидели, что их будущее будет во много раз страшнее их худших фантазий. И тогда они стали спрашивать друг друга: «Когда все это закончится?» Они втайне надеялись, что все закончится скоро, а плохое, если и случится, то не с ними, а с теми, кому они задавали этот вопрос. Все закончится… закончится как-нибудь, а они вновь вернутся к своей такой спокойной, сытой и теплой жизни. Но ничего не заканчивалось. Ничего…»   

Руки Фролова дрожали. Обхватив ручку руками, он прижал их к губам и тихо заскулил. Он уже давно не плакал, для этого должно было оставаться хоть немного душевных сил. Сейчас единственное, что он мог, это дрожать, упершись губами в свои обмороженные руки, и скулить. Это не приносило Фролову облегчения, но он уже не мог сдерживать себя, весь отдаваясь этим припадкам отчаяния и жалости к себе.

Все годы, что он провел на этом треснувшем ведре, он мучительно пытался понять, что же случилось с ними. Это была гибель цивилизации, в этом не было сомнения. Фролов знал из книг, что подобные ей уже случались в истории. Он понимал их как ученый, по крайней мере, ему казалось так под светом ночника, мягко ложившимся на слегка пожелтевшие страницы его книг. Но лишь теперь он осознал, что он не понимал ровным счетом ничего, да и не хотел понимать. В сущности, тогда ему были совершенно безразличны все те давно истлевшие в своих могилах мертвецы. Может оттого и настала теперь их очередь умирать.

И сейчас, являясь свидетелем крушения всего их тысячелетнего мира, Фролов отчаянно стремился понять все полностью во всех причинах и последствиях, в каждом крике уличной толпы и боязливом шепоте в самом дальнем углу комнаты, в каждой бессмысленной фразе, брошенной мимоходом подобно обглоданной кости, и в каждом лае, захлебывающимся от нетерпения. Но ум Фролова был слаб. Его мысли без конца путались, и он никак не мог ухватить ту единственную, которая открыла бы для него тот высший смысл, ради которого они должны были навсегда сойти со сцены человеческой истории, оставив на ней всех тех других. А ведь она была самая главная, что объяснила бы все.  

Сейчас все они были лишь бледными струйками дыма, растворяющимися в истории.  Их было много или мало, Фролов не знал этого, он старательно избегал встреч с другими обитателями города. Он уже давно не видел в этом никакого смысла…или просто боялся их. Все слишком смешалось в его воспаленном сознании, чтобы он мог знать что-то наверняка.

Фролов затих. Так было всегда. За минутами беззвучных истерических припадков приходило оцепенение, когда его дыхание замедлялось, а взор устремлялся куда-то вдаль. Должно быть, Фролов сходил с ума, а это были лишь первые начала безумия. Слишком долго он надеялся и в этой надежде лелеял остатки своего разума. Но чем меньше оставалось у него надежды, тем продолжительнее становились эти периоды сумасшедшего оцепенения.

Все, чем он жил сейчас, было сделано им очень давно, тогда, когда он еще надеялся пережить. Он наглухо занавесил одеялами окна, не оставив ни малейшей щели. Его пещера должна была быть незаметна и хорошо хранить тепло. Его пещера, только его, никто не должен был видеть ее снаружи и прийти к нему. Он натаскал дров и наполовину заполнил ими одну из комнат. Он принес из заколоченной библиотеки сотни книг, за чтением которых он надеялся дождаться дня, когда ему скажут, что все закончилось. На все деньги он закупил лекарств и еды и стал ждать. Но шли годы, а ничего не кончалось. Все медленно умирало, распадалось и разгнивалось, но не заканчивалось. Сначала из его города перестали летать самолеты, потом ходить поезда. Те, кто решался, вначале уезжали на запад на машинах, после на велосипедах, потом пошли пешком, волоча за собой тележки, нагруженные домашним скарбом. Но Фролов не ушел. А сейчас уже и не мог уйти. 

Он плотно закрыл двери комнат, переселившись в самую большую из них. Это было неразумно. Но в мире Фролова все было неразумно, и этот его выбор был меньшим безумием из всех. Он поселился в ней потому, что мог часами, когда от усталости глаз уже невозможно было читать, смотреть на стену, где на обоях крутились мельницы, текла река, и стоял маленький в два окна дом, в котором было тепло и спокойно. Как долго Фролов мечтал оказаться там, на этих обоях, в  доме на берегу этой тихой реки.

Но вскоре он понял, что согреть даже эту единственную оставшуюся обитаемой комнату он был не в состоянии. У него не было печи, он не пытался сделать ее, так как любой дым означал бы для других тепло и еду, после чего смерть Фролова становилась лишь вопросом времени. Из остатков тряпья он соорудил себе посреди комнаты что-то похожее на шалаш, куда забирался, пытаясь согреть его собственным теплом. Но это было напрасно. Его изможденное тело лишь просило тепла извне, казалось, не отдавая его вовсе. Тогда каждый вечер в дальней комнате он стал разводить огонь и греть на нем несколько литров воды до тех пор, пока воздух не наполнялся удушливым дымом, разъедавшим глаза. После этого он разливал воду по бутылкам и засовывал их в тряпье, греясь этим теплом до следующего утра.

Фролов вздрогнул. Он вновь осознал, где находился и что делал, но вспомнить, что видел в минуты своего оцепенения, он так и не смог. Он снова приставил перо к бумаге.

«Они слушали тех, кто говорил: «Еще немного и все увидят, как мы были правы. Еще чуть-чуть нужно потерпеть, хотя и терпеть-то в сущности нечего». И они начинали сыпать такими приятными цифрами. Боже, эти фокусники, они же все как один были…».

Фролов не смог подобрать это правильное здесь слово. Найдя его, он нашел бы, наверное, и смысл всего происходящего.

«И мы смотрели на них, не отводя глаз, потому что отвести взгляд хоть на секунду было куда как страшней. Мы шли за ними к обрыву, кто-то зачарованный их музыкой по собственной безумной воле насвистывая ее убогий мотив, кто-то лишь подхваченный этим течением, но все едино – в пропасть».

Фролов остановился. Пластиковая бутылка с водой, которую он засунул под кофту, уже почти остыла. Каждый вечер он писал ровно столько, сколько остывала эта грязная бутылка. В сущности, если бы он еще был в состоянии понимать иронию, эта бутылка с водой представилась бы ему тем единственным мерилом, которое вдруг стало ограничивать то великое, что называлось когда-то человеческим разумом. Пробуждаться к жизни от тепла грязной пластиковой бутылки, как это должно быть смешно. Но Фролов ценил эти краткие минуты, в течение которых он жил, хоть и жил подобно замерзшей лягушке, на которую вдруг упал теплый солнечный луч. И он продолжал писать.

Многое из того, что он написал за эти годы, он уже не помнил. Лишь редкие записи, совсем не точно, всплывали в его сознании. Через два года, как все началось, он записал:

«Мы стоим на пороге гибели. Медленного мучительного умирания. Если бы дойдя до пропасти и упав в нее, мы погибли, но нет, Господь отвратил от нас свой лик. Упав на дно, мы будем во мраке и холоде молить о смерти, но она не придет к нам. В том будет наше наказание и искупление».

Фролов часто вспоминал эти слова из своего дневника. Он молил о смерти каждый день, но она не приходила к нему. Он не мог убить себя, но ведь он мог умереть, как умирали сотни и тысячи в этом замерзшем городе. В приступах голода он ходил по подвалам и брошенным квартирам, он стонал от нестерпимого холода, не дававшего ему покоя ни днем, ни ночью, но он не умирал. Фролов не искал спасения, но и смерть, казалось, не искала его.

- Господи, - едва шевеля губами, произнес Фролов, - Как долго ты продлишь еще наши страдания? Господи, разве мы не искупили уже свои грехи?

Бутылка с водой окончательно остыла, время человека Фролова закончилось, начиналось время пещерного существа, грязного и изможденного.

***

Фролов на цыпочках спустился по лестнице и остановился у подъездной двери.  Была непроглядная январская ночь. Дул холодный ветер, временами поднимавший с земли острую снежную крупу. Фролов прислушался. Но сколько бы он не вслушивался, он слышал снаружи лишь завывание ветра и скрип отогнутого от подвального окна железного листа. Приоткрыв дверь, Фролов осторожно выглянул наружу. Все те же наполовину занесенные снегом остовы машин и двор, пустой и безжизненный.

Фролов не имел ни малейшего представления, куда идти. Он лишь знал, что должен был куда-то пойти и найти что-то, что окажется достаточно полезным, чтобы он смог прожить еще на несколько дней больше. У него была еда, по меркам их мира много еды. Он рассчитал, что даже если он не будет находить ничего съестного, припасов хватит ему до весны и останется еще немного, чтобы взять с собой, когда он отправится в путь на юг, туда, где шла уже давно ими забытая жизнь. У Фролова была одежда, несколько коробков  спичек, немного лекарств от болезней, которых у него не было и несколько последних книг. Из-за постоянной темноты он уже давно перестал читать и теперь использовал их лишь для того, чтобы разжигать свой ежевечерний огонь. Если подумать, то Фролов был практически богач в этом новом мире: у него было все, чтобы прожить еще целый месяц. У него был даже нож, сделанный им самим из полосы толстого металла.  Он потратил на него много месяцев, но что значат они, когда ты живешь, чтобы наблюдать, и лишенный разума забавляешься этой картиной гибели своей жизни, которая лишь в твоем самообмане касается тех других, но не тебя.  Единственное, чего не было у Фролова сейчас, это дров.

Фролов навалился плечом на дверь, отодвинул наметенный снаружи снег и выбрался на улицу. Но стоять у подъезда было нельзя. Согнувшись и стараясь не скрипеть снегом, Фролов обогнул дом, перевалился через нанесенный вдоль дороги сугроб и стал  медленно углубляться в парк. Он не хотел уходить слишком далеко от своего жилища, сил, чтобы принести обратно издалека свою «добычу», какой бы она ни оказалась, у него уже не было. Холодный ветер задувал Фролову за растянутый воротник кофты, огромная в полтора раза больше его головы облезлая меховая шапка поминутно сползала ему на глаза. Держась руками за покосившийся забор и проваливаясь в наметенные сугробы, Фролов медленно шел вперед. Он хотел дойти до дыры в заборе, пролезть сквозь нее и там… Но дальше этого он не смог представить себе свой путь. Фролов уже давно привык к тому, что от холода, плохого питания и постоянной усталости его мозг, едва он начинал что-то делать, переключался на контроль самых маленьких движений рук и ног, почти лишая его возможности хоть сколько-нибудь осознавать конечную цель своих действий. И сейчас, увязая по колено в снегу, Фролов забыл и свой дневник, и самого себя, сидевшего на треснувшем ведре, а слышал лишь в ушах глухие удары сердца и чувствовал в горле обжигающий ледяной воздух. 

Задохнувшись от внезапно налетевшего порыва ветра, Фролов остановился и уткнулся ртом в свои заиндевевшие рукавицы. Он испытывал сейчас почти адские страдания. Где-то в глубине своего сознания Фролов знал, как их закончить. Оторваться от этого забора, выйти на дорожку парка, встретиться с человеком и остаться после этой встречи навсегда лежать на земле. Отдышавшись, Фролов пошел дальше.

Вдруг откуда-то издалека до Фролова долетел не то крик, не то стон. Согнувшись, он сполз в снег и замер. Так прошло несколько минут, в течение которых он лежал, вжавшись в снег  и вслушиваясь в темноту. Наконец, Фролов отчетливо различил человеческий крик, но слишком далекий, чтобы с такого расстояния кто-то мог заметить его. Пригнувшись и судорожно перебирая руками прутья забора, Фролов пошел дальше. Дойдя до заветной дыры, он протиснулся наружу и, пройдя еще несколько шагов, вошел в непроглядную тень многоэтажного дома.

Немного передохнув, Фролов стал медленно обходить дом, все сильнее вжимаясь в его тень. Дойдя до угла, за которым начинался двор, он остановился. Казалось, этот извечный страх встречи с другим человеком навсегда въелся в его мозг, подчинив себе все его действия. И сейчас он боялся повернуть за угол. Даже, несмотря на то, что осторожно выглянув, Фролов не увидел никого. Но кто-то мог поджидать его в подъезде или наброситься на него из-за кучи наметенного снега. Почему-то за все эти годы ему так ни разу и не показалось странным, что он, так истово мечтавший умереть, боялся той встречи, которая могла раз и навсегда разрешить его от этой мучительной жизни. Николай Антонович, этот добрый милый человек, любивший покой, не мог раньше и в страшном сне вообразить, какие муки можно испытывать на земле.

Начав замерзать, Фролов шагнул за угол. Торопливо, насколько он мог, он дошел до подъезда и вошел в его еще более непроглядную тьму.  Осторожно ступая по ледяным наростам на ступенях, Фролов стал подниматься наверх. Он, как мог, вглядывался в двери, стараясь найти ту, которая была приоткрыта. Не было смысла заходить в квартиры без дверей, из них вынесли все еще до него, открыть запертую дверь он бы не смог, у него просто не хватило бы на это сил.

Поднявшись до самого верха и не найдя ничего подходящего, Фролов облокотился на обледенелые перила. Внезапно ему захотелось уснуть и не видеть больше ничего вокруг. Он закрыл глаза. Ему представлялась его прежняя жизнь, тихая и размеренная, вечернее чтение новостей в интернете, фильм, во время которого он засыпал, не думая ни о чем. Если бы ему сейчас предложили вернуться в то спокойное время, прожить в нем несколько лет и снова пройти все эти круги ада, он бы отказался. Но вернуться назад и умереть за день до того, как все они в каком-то массовом помешательстве сказали…

 - Господи сделай так, я умоляю, - прошептал Фролов почти в забытьи.

Внезапно до Фролова долетел чей-то слабый голос. Ему почудилось, что он позвал кого-то по имени.  Оторвавшись от перил, Фролов стал медленно спускаться вниз. Дойдя до первого этажа и не встретив никого, Фролов остановился. Ему показалась, что одна из дверей, ведущих в квартиру, была приоткрыта. Фролов осторожно потянул ручку на себя. Дверь подалась и стала медленно без единого звука открываться.

Фролов осторожно ступил внутрь. Впереди он смутно различил фигуру старухи. Или это была не старуха? В этом мире уже ничего нельзя было знать наверняка. Фролов аккуратно прикрыл за собой дверь и пошел по коридору вглубь квартиры. Дойдя до кровати, старуха (теперь Фролов был в этом уверен) медленно опустилась на нее и устремила неподвижный взгляд на стену. Фролов не стал подходить к ней ближе, а свернул направо в первую комнату.

Комната, куда свернул Фролов, была похожа на его собственную с той лишь разницей, что в ней были дрова, и стояла старая железная кровать с грязным продавленным матрасом.  Подобной роскоши у Фролова не было. Вынув из вороха вещей, валявшихся в углу, огромный плащ, Фролов стал осторожно укладывать на него дрова. Кто-то, живший со старухой, был очень аккуратен и предусмотрителен. Он накалывал дрова на маленькие поленьица, которые легко было потом разжечь, и которые при горении не давали много дыма.

- Миша, - тихо позвала старуха. – Это ты?

Не наполнив и половину плаща, Фролов замер.

- Мишенька, почему ты молчишь? Сынок, подойди ко мне.

Фролов затаил дыхание.

- Миша, я знала, что ты вернешься. Я ждала тебя, сыночек мой.

Старуха поднялась со своего места и медленно пошла к нему. Фролов слышал это. Но страх парализовал его. Это не была боязнь за свою жизнь. В сущности, какой вред могла причинить ему эта старая беспомощная женщина? Это был страх человека, застигнутого другим на месте совершения какого-то очень низкого, очень подлого поступка.

Как бы медленно ни шла старуха, она вошла в комнату. Фролову казалось, что даже в этой кромешной темноте, он отчетливо видел ее лицо.

- Миша, - вытянув руки, старуха стала шарить ими перед собой. Она была почти совершенно слепа. Фролов понял это. Он продолжил беззвучно накладывать в плащ дрова. Должно быть, она видела свет, поэтому зажигала свечу, но кроме него, она не видела ничего.

- Миша, я знаю, что это ты, - сделав несколько шагов вперед, старуха прикоснулась к Фролову.

Фролов замер. Старуха судорожно стала водить грязными руками по его лицу, бороде, сбив на пол шапку, она стала ощупывать его спутанные волосы.

- Миша, я так долго ждала тебя.

У Фролова уже не было сомнений – старуха сошла с ума. Он завязал в узел концы плаща и осторожно убрал голову из-под ее рук.

- Миша, - всхлипнула старуха, – куда ты ушел?

Фролов нахлобучил на голову шапку, поднял узел с дровами и попятился в угол. Какой он к черту Миша! Кто был этот Миша? Наверное, сын этой безумной старухи. Фролов ударил ногой полено. Выставив руки вперед, старуха пошла на звук.  Фролов аккуратно обошел ее вдоль стены и вышел из комнаты.

Уже повернув к выходу, Фролов неожиданно остановился. Какая-то мысль вдруг пришла ему на ум. Он повернулся и неслышно прошел в комнату, где до этого на кровати сидела старуха.  Все комнаты этого мира были похожи одна на одну, но эта, куда вошел Фролов, была другой. Он даже сразу и не понял, в чем было ее отличие. Дойдя до стола, на котором горела свеча,  Фролов поднял стоявшую на нем фотографию. Он не знал, кто был изображен на ней. Вероятно, это был тот, кого старуха звала Мишей. Фролов вдруг понял, зачем эта слепая женщина держала на столе фото, которое она все равно бы никогда уже не увидела. Она просто хотела оставаться человеком, а людям свойственно любить своих детей, даже слепым мертвых.

Фролов собрал со стола все свечи кроме той, что горела, и, сгибаясь под тяжестью уносимых дров, вышел из квартиры.

На улице стало еще холоднее, по крайней мере, так показалось Фролову. Он обхватил дрова руками, крепко прижал их груди и теперь едва не падал от слабости. Свечи, которые он засунул за подкладку своей шинели, больно били его по ногам, мешая идти. Дойдя до поворота, Фролов потерял равновесие и упал на дрова, которые не успел выпустить из рук. Резкая боль пронзила его грудь. Фролов застонал и медленно сполз на снег.

У него не было  ни сил, ни желания вставать и куда-то идти. Он ненавидел свою жизнь, ненавидел этот город, ненавидел эту страну. Он проклинал все и всех, кто был причиной его страданий. Обняв дрова, Фролов беззвучно плакал, судорожно дергаясь всем телом. Но это продолжалось недолго. Скоро страх вновь вернулся к нему. Он медленно поднялся на ноги, превозмогая боль в груди, поднял  дрова и, шатаясь, побрел дальше.

Он уже ничего не хотел, лишь прийти в свою квартиру, запереть дверь и хоть на немного забыться сном в своем шалаше.  Хоть на немного забыть этот ад…

Но, дойдя до дыры в заборе, Фролов остановился. Он уйдет отсюда. Когда наступит весна, он соберет оставшуюся еду и уйдет на юг. Фролов схватился рукой за прутья забора. Он уйдет туда, где люди еще живут, где тепло, есть еда  и покой. Фролов вдруг задохнулся. Он схватился рукой за воротник кофты и, что было сил, потянул его вниз. Холодный воздух попал на грудь, Фролову стало легче.

Подняв узел с дровами, Фролов пошел назад. Он уйдет на юг, а по дороге ему не встретится ни один человек. Тогда он перестанет бояться. Днем он будет идти, собирать грибы, ловить рыбу, а ночью спать у костра. Если разжечь костер… немного разжечь, то от него будет тепло. Не сильно тепло, но и не холодно. От него будет хорошо…

Фролов спотыкался, но упорно шел назад. Дойдя  до дома, где жила старуха, он стал искать ее окно на первом этаже. У нее была большая квартира, значит, ее окна должны были выходить не только во двор. Путаясь, Фролов отсчитал окно старухиной квартиры. Уронив узел с дровами на снег, Фролов забрался на него и ухватился одной рукой за оконную решетку. Другой он нащупал в кармане шинели свой огромный нож, достал его и стал медленно надрезать угол ткани, которой было затянуто окно. Это было шерстяное одеяло. Фролов обессилил. Не прорезав и десяти сантиметров, он опустил руку с ножом, продолжая висеть на решетке как уродливая бородатая обезьяна.  

Через полчаса извиваний Фролов, наконец, прорезал двадцать сантиметров одеяла вниз и столько  же в сторону и сейчас ножом загибал угол материи за решетку, впуская в комнату холодный зимний воздух. Сделав это, он был почти доволен собой. Он отцепился и рухнул на землю.

Фролов лежал на холодном снегу. Он потерял счет времени. Он знал, что должен был подняться, но не находил в себе сил. Наконец, каким-то нечеловеческим усилием воли он перевалился набок, заполз на узел с дровами и начал медленно подниматься. Он уже не верил, что сможет донести к себе в пещеру эти дрова, но и о том, чтобы их бросить, он не думал. Сейчас в его голове вообще не было ни одной мысли, лишь какая-то легкость и пустота. Кое-как оторвав от земли узел с дровами, Фролов пошел к дыре в заборе.    

Ночь заканчивалась. У Фролова не было часов, но он чувствовал, что скоро должно было светать. Ему нужно было вернуться домой до рассвета. Та жизнь, которая начиналась с восходом солнца, убила бы его в течение нескольких часов. Не имея сил, чтобы пробираться со своим грузом по глубокому снегу вдоль забора, он шел по дорожке, где снег был хоть немного примят. Подавшись вперед, путаясь в полах шинели, Фролов, как мог, перебирал ногами.  Он уже видел свой дом, до которого оставалось несколько десятков метров.

Вдруг что-то тяжелое и тупое ударило Фролова по голове. Он весь развернулся и, выронив дрова, рухнул на снег. Его огромная меховая шапка смягчила удар, он не потерял сознание. Упав, он продолжал видеть все вокруг, но все было затянуто каким-то вязким серо-черным туманом, то наплывающим на глаза, то отступающим назад. Фролов не шевелился. Он наблюдал за темной фигурой незнакомца, развязывающего его узел с дровами.

Покончив с ним, незнакомец поднял слетевшую шапку Фролова и стал отряхивать с нее снег. Он делал все не спеша, почти не озираясь по сторонам. Фролову показалось это странным. Раньше он представлял себе этот момент, но видел его совсем иначе. Теперь же не было никаких мыслей о прожитой жизни, никаких воспоминаний. Сейчас, лежа на снегу, Фролов думал о совершенно обыденных вещах: о незнакомце, отряхивающем его шапку, с которой ему вдруг стало так нестерпимо жаль расставаться, о дровах, на которых он еще несколько дней мог бы греть себе воду. Фролов пытался представить себя умирающим, но не смог. Холодный снег остужал его голову, туман, застилавший глаза, постепенно истончался. Он не умирал…

Незнакомец бросил шапку на узел с дровами, не торопясь снял с Фролова ботинки и рукавицы и стал медленно расстегивать пуговицы на его шинели. Он не хотел убивать Фролова, он просто его грабил. И теперь, чтобы умереть, Фролову нужно было остаться лежать на этом снегу без шапки и шинели еще на час. Эта мысль вдруг с ясностью пришла в его сознание. Но это не будет тогда избавлением, это сделает он сам. Но он точно не сделает этого. Тогда он должен будет встать и босой, без шинели и шапки пойти домой. Его агония жизни продолжится, но станет еще мучительней.

Незнакомец расстегнул все пуговицы, потянул за шинель и усадил Фролова на снег. Фролов не сопротивлялся. Нащупав в кармане свой нож, он сильно, насколько смог, воткнул его в бок незнакомца. Только сейчас он разглядел лицо своего грабителя. Оно было грязно и все почти до самых глаз заросло густой бородой, отчего совершенно нельзя было сказать, был ли он молод или стар. Но что поразило Фролова больше всего, это были глаза незнакомца. Совершенно спокойные и безжизненные. Он успел разглядеть это их выражение, пока через секунду они не сжались до узких щелок и не налились такой злобой, какую Фролов еще не видел. Зарычав, незнакомец повалил Фролова на снег и стал давить руками на его горло. Фролов сильнее сжал в руке ставшую скользкой самодельную рукоятку ножа. Казалось, незнакомец не мог вовсе говорить, лишь рычал и хрипел, но в этих его звериных гортанных звуках был новый смысл их нового мира. Фролов стал задыхаться. Рукоять ножа проскальзывала в его руке, но отпустить ее или потянуть нож назад он не решался. Собрав последние силы, Фролов повернул нож в ране. Незнакомец схватил ртом воздух и рухнул на Фролова.

Фролов коченел. Замерзшими пальцами он не смог завязать шнурки своих ботинок и сейчас никак не мог застегнуть хотя бы еще одну пуговицу шинели. Начинало светать. Фролов запахнул полы шинели и сел на снег рядом с неподвижным телом. Из раны в боку незнакомца все еще сочилась кровь, он был жив. Фролов взялся за рукоятку и стал раскачивать нож из стороны в сторону. Кровь потекла сильнее. Вытащив нож, Фролов замер. Новый страх неожиданно овладел им. Ему вдруг привиделось, что этот человек не умер, что он остался жив и теперь ищет Фролова, чтобы отобрать у него нож и убить его. Он ходит по этому парку, по двору дома, где живет Фролов, таится за сугробами и ждет…  Сжав рукоятку обеими руками, Фролов воткнул нож в спину незнакомца. Потом еще раз и еще раз. Это продолжалось не больше десяти секунд, но Фролов не понимал ничего, что происходило. Он просто опускал нож снова и снова и не знал, когда нужно будет остановиться. Но его руки были слабы и, ударив еще раз, он уже не смог вынуть нож.

Фролов обессилел. Зачерпнув пригоршней снег, он насыпал его себе на лицо. Снег пах кровью, но это было из-за его рук, хотя Фролов не смог этого понять. Он вдыхал запах крови и все больше терял рассудок. Остатки его разума, чем он так дорожил, покидали его. Он, не шевелясь, смотрел в бледнеющее небо и не видел его. Он слышал в глубине своего сознания тихий детский плач. Не двигаясь, он пошел на этот плач, уходя все дальше в лабиринты своего разума. Вдруг какой-то противный комок подкатил к горлу Фролова. Он упал на бок и изошелся рвотой.

Ночь закончилась, наступило новое утро. После рвоты сознание Фролова прояснилось. Поднявшись на ноги, он взял валявшийся на снегу узел с дровами и пошел домой. Но, не пройдя и двух шагов, он снова услышал этот тихий детский плач, даже не плач, а какие-то всхлипывания. Фролов пошел на этот звук. Ему не пришлось идти далеко. За сугробом возле дороги стояли детские санки. Фролов всегда хотел иметь такие. Он бросил на санки узел с дровами. Всхлипывания прекратились, но едва он потянул санки за собой, как они возобновились вновь.    

***

Горела лучина. Фролов сидел на треснувшем ведре, обхватив голову руками. Где-то в его шалаше в куче тряпья среди бутылок с остывшей водой была девочка, которую он привез вместе с санками. Она залезла туда сразу после того, как они вернулись домой. Фролов лишь смутно представлял себе ее. В темноте квартиры он не разглядел ее, а после он ни разу не встал со своего ведра.

Шло время. За окном был холодный январский день.  Фролов безумно устал и замерз и сейчас, немного согревшись, он снова погрузился в свои нескончаемые мысли. Он не вспоминал убитого им человека. Он отодвинул его далеко на границу своего разума и сейчас бродил в привычном ему круге размышлений. Лишь временами он вспоминал о той квартире, где взял дрова, но о том, что там еще кто-то был, он не думал.

Он вновь жалел себя, жалел ту жизнь, которая могла бы быть у него, если бы не они. Что, в сущности, мог сделать он, когда все это лишь начиналось? Ничего… А может очень многое? Сотни раз он хотел сказать им в лицо: «Безумцы! Чему вы радуетесь? Над чем надсмехаетесь? Одумайтесь! А нет… учите дочерей ваших плачу». Но так ни разу и не решился даже на эту малость, всегда находя себе оправдание. И время прошло. Сейчас же ему оставалось лишь одно – дожить до весны и уйти прочь из этого города. Там на юге он начнет новую жизнь, там он найдет себе покой. Только о нем теперь мечтал Фролов и ради него хотел жить.

Было уже около полудня, так казалось Фролову. Сейчас ему нужно было поесть и лечь спать. До ночи его пропитанная кровью шинель высохнет и он, взяв санки, снова отправится за дровами. Теперь он привезет за раз много дров, чтобы ему хватило их до весны. Надо будет взять с собой свечу и обыскать квартиру. Ему понадобятся все те вещи. Фролов плотнее запахнул взятую из кучи чужого тряпья куртку и пошел в соседнюю комнату за едой. Сегодня он съест банку перловой каши, половину сейчас, вторую половину вечером. Если он найдет в той квартире еду, он сможет питаться лучше. Ему понадобятся силы.

Высыпав полбанки каши в железную миску, Фролов поставил ее на подставку над лучиной. До весны было еще очень далеко. Как дожить до нее? Фролов все больше и больше погружался в сомнения. Они всегда приносили ему почти физическую боль. Сколько часов провел он в своих бесплодных сомнениях, сколько муки приносили они ему, знал лишь он один. И не ушел он из этого проклятого города лишь из-за своих сомнений. Зачем себе врать? Он не решился. Он лишь потом успокоил себя, что остался пережидать и наблюдать, ведь все итак скоро закончится. Но как оно закончится, тогда не представлял ни он, ни все остальные. Сейчас он уйдет из города, уйдет из этой страны, он все бросит и начнет там далеко новую жизнь. Он сможет.

Каша медленно разогревалась, наполняя комнату приятным тягучим запахом. Фролов резко обернулся. Почуяв запах еды, девочка вылезла  из шалаша и сейчас с жадностью смотрела на железную миску. Но нет, это была только его еда. Подскочив, Фролов схватил девочку за плечи и поволок к двери. Он доживет до весны и уйдет отсюда, и никто не сможет ему помешать. Девочка заскулила, но Фролов зажал ей рот рукой. Он слишком много страдал, слишком много, гораздо больше, чем все они. Он заслужил покой. А она? Какое ему дело до нее? Дотащив ребенка до двери, Фролов стал срывать с нее пальто. Оно ему еще пригодится. Он теплее закутает в него свои бутылки с водой. Девочка перестала скулить. Слезы текли по ее щекам, но она не издавала ни звука. Бросив пальто на пол, Фролов стал стягивать с нее кофту. Он думал, что выставит ее на улицу, и она уйдет куда-нибудь. Он не знал, куда, но далеко от его дома, чтобы никто не узнал о его дровах, его консервах, его богатствах.

Фролов резко схватил девочку за руку, отрывая ее от груди. Дернув кофту вверх, он сорвал ее и бросил на пол. Сейчас ему нужен был свет, чтобы снять с нее ботинки. Фролов побежал в комнату, зажег от лучины свечу и вернулся с ней в коридор. Девочка все также беззвучно стояла там, где он ее оставил, прижимая к грязной майке свою левую руку, ту самую за которую дернул Фролов. Только сейчас он заметил, что из ее руки текла кровь и частыми каплями капала на пол.

Фролов испугался. Ему вдруг показалось, что это он сделал что-то с ее рукой, он оторвал ее, и теперь девочка просто держит ее в другой руке. Подбежав, он поднес свечу к руке девочки и стал судорожно ее осматривать. На ней сверху по старой запекшейся крови текла новая. Это она капала на пол. Фролов пригляделся. В пяти сантиметрах ниже локтя, там, где на кости было немного мяса,  он ясно разглядел следы чьих-то зубов.   

***

Прошло пятьдесят три дня. Фролов снова сидел на старом треснувшем ведре у своего жалкого письменного стола. Несколько дней назад он надрезал  угол одеяла, которым было затянуто его окно, и сейчас на его руки падали теплые лучи весеннего солнца. Десять дней назад умерла Лиля. Она не знала своего имени, и он придумал ей его. А вечером того же дня, как ее не стало, он похоронил ее в подвале их дома. Наверное, это было не страшно, что он похоронил ее в подвале.

На следующую ночь, как Лиля поселилась у него, он пошел в квартиру, где жила та старая женщина. Он хотел привести ее к ним. Но она была уже мертва. Она замерзла насмерть в своей постели, прижимая к груди фотографию своего сына. Фролов не искал себе оправданий. Зачем? Да и что он мог сказать в свое оправдание?

Вернувшись домой, он всю ночь просидел на своем треснувшем ведре, а утром открыл для них с Лилей две банки перловой каши. Сорок три дня они прожили вместе в его квартире. Наверное, это были самые счастливые дни в жизни Фролова. И не потому, что впервые за долгие годы он нашел человека, которого мог не бояться. Нет, не поэтому.

Лиля не говорила ему о тех, кто, желая насытиться, пил ее кровь, а он не спрашивал ее об этом. Каждый день они сидели в его шалаше, и он рассказывал ей все, что помнил из книг, которые когда-то читал. Он рассказывал ей про слонов Карфагена, про прекрасную Елену, про корабли, плывущие куда-то вдаль к новым неизведанным землям. Совсем скоро, как он начинал свои рассказы, Лиля начинала плакать, но она не разрешала ему останавливаться. Казалось, за эти дни она хотела прожить всю свою жизнь, которая еще даже не начиналась у нее.

Это они всё украли у этой маленькой девочки.

Фролов все еще вел свой дневник. Пусть все было кончено, но другие должны знать, как они погибли. Каждый день, когда утомленная Лиля засыпала, Фролов садился за свои записи. Ему нужно было написать многое из того, что он понял в эти последние дни.

А потом Лиля заболела. Она была больна уже давно, лишь Фролов не мог об этом знать. Он пытался лечить ее, но от его лекарств ей не становилось лучше. И однажды утром она просто не проснулась. Вернувшись с поисков еды, Фролов долго ждал ее пробуждения, но так и не дождался. Фролов тосковал по ней, но может быть, он сможет встретиться с ней там, куда и сам он скоро уйдет.

Фролов был спокоен. Впервые за долгие годы он ощущал в душе тот покой, который так долго искал. Последнюю еду, которая у него была, он съел несколько дней назад, и с тех пор ему не удавалось ничего найти. А сейчас у него уже не осталось сил, чтобы выйти из дома. Но это не волновало его.

Эти последние дни он целиком проводил за своим столом, торопясь записать все в свой дневник. Он заканчивал свою жизнь…

Приставив перо к бумаге, Фролов медленно вывел: «И погибоша они аки обри, и несть больше их племени».