Хорошие люди

 

 

 

Я не стану придумывать жизнь, – жизнь придумала меня, и я ей за это благодарна.

 

Хорошие люди

Отрывок из повести «Одна моя жизнь»

 

Дом Некрасовых

Наконец Луиза внесла пирог. Он занял свое место на столе и одарил всех ароматом яблок, черники и еще чего-то совсем незнакомого и волнующего. Разноцветные свечки весело подмигивали, разделяя со мной мою тихую радость.

– Один… Два...

– Осторожно, пальчик не обожги! – предостерегает меня старший брат, Алька.

– Три… Четыре…

– Передавайте тарелочки для пирога, – просит Луиза собравшихся за столом.

– Пять! – сосчитала я все свечи.

– Ну, девочка, загадывай желание и дуй, сколько силы есть, – скомандовал дед и придвинул пирог ближе.

Девочка – это я. Так меня называл дед, у которого было три сына, четыре внука и я, девочка.

– Ну, дуй уже, пирога очень хочется! – торопит Алька.

Он привстал со стула напротив и, упираясь локтями в стол, потянулся к пирогу каждой веснушкой на довольном лице. Наконец, устав держать воздух за раздутыми щеками, я решительно сделала то, чего все от меня ждали: закрыла глаза и… утонула в белом облаке сахарной пудры под всеобщий смех и веселье. И вот уже Луиза раздает пирог, мама «боится» испортить фигуру, отец спорит о чем-то с дядей Мишей, а мой дед, лучший дед на свете, отхлебывает горячий чай из фарфоровой чашки, прищуриваясь от удовольствия и спокойно наблюдая за нашим праздничным миром.

…Знала ли я тогда, что это был один из счастливых дней моей маленькой жизни? Меня окружали сильные и близкие люди. Моя жизнь сливалась с каждым из них на яркой палитре детства и впитывала, как холст, события и впечатления, чтобы потом, отступив на расстояние прожитых лет, узнавая знакомые черты, мое сердце отзывалось любовью и благодарностью.

В то лето мне исполнилось пять лет. Я научилась считать до пяти и, хотя Алька рассказывал деду, что сестра знает уже все цифры, прекрасно обходилась теми, что укладывались в мой кулачок. Вскоре после моего дня рождения родители уехали на Север, «по заданию партии», а мы с братом остались провести лето с дедом. Жили мы на окраине города, на улице с теплым названием «Иньская». Дедушкин дом был настоящим сибиряком – крепким, осанистым и могучим. Высокий каменный фундамент много лет держал два этажа деревянного строения, сложенного из бревен. Окна первого этажа находились высоко над землей и закрывались на ночь скрипучими ставнями. Во дворе росла пара яблонь и огромная ель, а совсем рядом, за домом, начинался густой лес.

«С давних времен Некрасовы жили в этом доме! В этом доме я родился, в этом доме и умру!» – однажды я услышала, как дед объявил об этом моему отцу. Услышала, потому что громко было сказано! Я представляла, как «в давние времена» вырос из земли наш дом. Новенький, пахнущий смолой и лесом, наряженный в белоснежные кружева занавесок, вырос и ждал, когда появится дед. И он появился: зимней ночью, когда метель билась в окна, сыпала снегом и выла от безнадежности, в доме возник дед, высокий, с курчавой седой шевелюрой, с прищуренным добрым взглядом, с ароматом красок и табака, в военном кителе с орденами на груди. Он улыбнулся, натянул холст на подрамник, открыл ящик с тюбиками и кистями и наполнил дом запахами и цветами масляных красок. Я знала, что все окружающие предметы и необыкновенные вещи в доме, как и нашу улицу, и деревья во дворе, и лес, и горбатый мостик через ручей придумал и нарисовал мой дед. Картины на стенах и бесчисленные рисунки в альбомах были тому подтверждением. Я узнавала вокруг себя все, что видела в живописи деда. Даже цветок в треснутом горшке, стоящий на подоконнике в маленькой кухне, и цветущую яблоню за окном я сначала увидела на картине, а потом с удивлением обнаружила во дворе. И никому об этом не сказала! Эта тайна связала крепкой нитью мою детскую душу и сильное сердце деда.

…Возможно, душа дома и сейчас еще рядом со мной, – ходит за мной по земле, путешествует по съемным квартирам, приспосабливается к чужим стенам, к шумным соседям и ждет не дождется вновь обретенного уюта и тепла.

Верка

– Знакомьтесь, это Верка! – мой брат привел в дом девочку. Увидев ее, я сразу вспомнила о своей кукле: такие же золотистые волосы, перехваченные узкой лентой, прямая челка, длинные ресницы и даже белые носочки на маленьких ножках, обутых в туфельки с пряжками!

– Алик, приглашай гостью к столу, обед стынет, – Луиза засуетилась, то бросая любопытный взгляд на Верку, то поглядывая с улыбкой на деда.

Из кухни появился дядя Миша. В переднике, с засученными по локоть рукавами, он поставил на стол большое блюдо с варениками и, опустив со лба на нос очки, удовлетворенно оглядел стол. Заметил детей и снова вернул очки на лоб.

– Оп-па! Какая красавица! Ты, царевна, из какой такой сказки явилась к нам, а?! – он весело поприветствовал гостью. – Да ты никак дочь нашего Какена?

Верка заулыбалась и кивнула головой. «Вот те на! Какен вовсе и не наш, – удивилась я, – и как это у него может быть дочка, да еще и Верка? Откуда она у него взялась?»

Кажется, я знала Какена всегда, он был нашим соседом по городской квартире. Глядя на него, мне хотелось закрыть глаза, зажмуриться и не дышать. Пугало меня и страшное имя «Какен», и его внешний облик. Темная кожа, черные глаза и жесткая черная шевелюра при огромном росте производили ужасающее впечатление. И чтобы хоть как-то обмануть окружающих, он притворялся добрым детским врачом. Надевал белый халат, белую шапочку, вешал стетоскоп на шею и приходил в больницу или, что еще хуже, прямо к нам домой. Он долго мыл руки и невыносимо долго осматривал меня, простукивал и прослушивал. А когда я покорно открывала рот и говорила «а-а-а», он заглядывал туда своими чернющими глазищами, чтобы, по словам Альки, увидеть мое сердце. Потом тяжело вздыхал и говорил маме всегда одно и то же: «Девочка ваша от рождения слабенькая. Надо наблюдать. Молоко, витамины, свежий воздух. Берегите ее, хорошая девочка». Моя мамочка была безнадежно им обманута и старательно выполняла все указания. А однажды просто поразила своей доверчивостью.

Тогда Алька заявил, что вырастет и станет путешественником. Мама сказала, что надо много знать, много учиться, путешественник должен быть сильным и здоровым:

– Поэтому пей, Алик, молоко, не кривись! А самое главное, нужно иметь дом, в который хотелось бы вернуться, и семью, которая бы тебя, сынок, ждала.

Поддавшись общему лирическому настроению, призналась и я в своих планах на жизнь:

– А я, когда вырасту, буду балериной, как Луиза!

– Ну что ты, девочка, балерины они только в театре и хороши. А в жизни… Жизнь – не спектакль. Ты, моя красавица, станешь доктором, как Какен. Будешь ребятишек лечить, таких же милых, как вы с Аликом!

– Доктором?! Какеном значит?! – испугалась я.

О нет, мамочка, только не это… И вот теперь появилась Верка. Рядом со мной, на стуле с высокой спинкой сидела такая нежная, воздушная, трогательная дочь Какена. Губы мои задрожали, и я, не в силах сдержать слез, обняла и поцеловала бедную Верку.

С того дня она стала часто бывать у нас, и лето приобрело новый оттенок золотистых волос, перехваченных узкой лентой. Время летело, играя нашими детскими чувствами, то обрушивая аплодисменты дождя, то сбрасывая слепящий свет июльского солнца. Чарующие запахи лета, вкус спелых ягод из леса, капли божьих коровок на ладошках и ярко синие небо! Оно просвечивало сквозь зелень листвы, заглядывало в наши окна, то наполнялось вдруг облачным пухом и рисовало, рисовало огромных белых птиц…

С появлением Верки в нашем доме, наконец, ожило старое пианино. Инструмент одиноко стоял у дальней стены столовой, и, похоже, давно не надеялся снова пережить прикосновения чувственных рук. Верка подошла к нему как к старому знакомому, а я с замиранием сердца смотрела, как легко просыпается пианино, как благодарно белеют гладкие клавиши и, оправдывая мои ожидания, вдруг рассыпают чистые глубокие звуки. Дед слушал Веркину игру, стоя у открытой двери, будто музыка, густо заполнившая пространство, не позволяла переступить порога и соединить уже прожитое с новым звучанием. Пианино принадлежало моей бабушке и молчало с тех пор, как ее не стало.

А тогда мой красочный, цветной мир заполнился музыкой, заговорил со мной голосом старого инструмента. Луиза перебирала нотные альбомы и просила Верку играть Шуберта, Листа, Шопена. И эти странные имена так же легко различались в моем восприятии, как акварель, пастель и масло. Вокруг меня кружилось и танцевало лето, перелистывая страницы убегающих дней моего детства.

Страшное кино

В один из таких дней Алик и Верка взяли меня с собой в городской кинотеатр. По такому случаю Луиза вплела в мои косы голубые ленты в цвет нового платья. В город нас вез такой же голубой трамвай. Ехал он медленно, не спеша, как важный господин, и я успевала читать развешанные на зданиях слова: «Сла-ва КПСС», «вы-пол-ним…пя-ти-лет-ку». Слава – мальчик, с которым дружит Алька, КПСС – значок на костюме отца, а вот пятилетка…. Это я, что ли, пятилетка?

– Алик, пятилетка – это я? – спросила я, дергая брата за руку.

Ох, и долго же еще он вспоминал мне эту пятилетку! И если вдруг уставал от моих бесконечных вопросов, которые сыпались из меня, в то время как мы укладывались спать, строго так говорил:

– Мала ты еще такие вопросы задавать! Спи уже, пятилетка, а то сейчас как выполню! – и я сразу зажмуривала глаза и улыбалась, пока не гас свет.

Вот и в кинотеатре, утонув в глубоком кресле, я закрыла глаза, как только погас свет, и посмотрела на экран, лишь, когда он снова зажегся. Звучала музыка, по дороге уходил человек, «конец фильма».

– Ну как кино, молодежь? – встретил нас у выхода дядя Миша.

– Во! – лаконично и ясно ответил Алик. Верка улыбалась и хлопала ресницами, и только я, щурясь от яркого света, пожала плечами. «Кино как кино, темно и сиденья неудобные», – вслух я, конечно, ничего не сказала.

Возвращались на Иньскую уже поздно, наевшись мороженого и проводив Верку до самого подъезда – вот они, качели с петушками, на которых катал меня папа! Знакомый двор встретил нас приветливо. Забытый дом смотрел множеством окон, подмигивал и удивлялся моему появлению.

– Алик, – потянула я за руку брата, – а мама с папой скоро приедут?

– Ты чего, сестренка, плакать собралась? А на плечи хочешь? – Алька присел на корточки и легко поднялся уже вместе со мной. Дух захватило от высоты и счастья! Так мы и отправились обратно, светловолосый парнишка и хрупкая девочка на его плечах, похожие и неразделимые как продолжение друг друга.

От трамвайной остановки до нашей улицы дорога проходила через небольшой пустырь. Вернее когда-то здесь был пустырь, а сейчас стояли многочисленные гаражи. На улице уже смеркалось, прохожих встречалось мало, и Алька крепко сжал мою руку, когда навстречу нам вышла компания ребят. Я ощутила Алькину встревоженность, он оглянулся по сторонам, видно хотел найти другой, спасительный, для нас путь, но…. Все происходило быстро, страшно и неотвратимо.

– Смотри-ка, Некрасов со своей малявкой! – один из них подошел совсем близко и протянул руку ко мне, и Алик, отодвигая меня за спину, успел оттолкнуть парня.

– Не трогай ее, она же девочка!

Я, выглядывая из-за спины брата, успела пересчитать: один, два, три, четыре, пять. Пятеро… Тот, что подошел ближе всех, был одет в яркую рубаху с острыми воротничками и зеленые в черную полоску брюки. Рыжие волосы низко спадали на его лоб, – дед такого мальчика никогда бы не нарисовал.

– Девочка, ой, не могу… А вторую куда дел? Уродину недоделанную?

– Сам ты урод!

– Ну, Некрасов, сейчас ты нам за все ответишь. И за себя, и за деда своего, художника от слова худо!

– Заткнись! Мой дед – Герой Советского Союза!

Ребята обступили нас со всех сторон.

– Герой, говоришь?! Да мой дед таких героев пачками расстреливал! И бабку твою он расстрелял! Да все знают, что дедуля твой недобитый, свой партбилет на кладбище закопал, предатель!

Я смотрела на Альку снизу вверх, вцепившись в него обеими руками. Чувствуя дрожь его тела, я знала – он боится только за меня. Его лицо стало таким багровым, будто вся ярость и кровь униженной фамилии рвалась наружу, – защитить, отомстить, отстоять.

Я не помню, как оказалась оторванной от брата, как упала на огромную кучу гравия, не почувствовав боль разбитых коленок. Брата били жестоко, он сопротивлялся, пока хватало сил, но силы-то были слишком не равны. Они подходили уже по одному и били, хладнокровно оценивая удары. Алик падал и снова вставал. Он попытался поднять с земли палку и остановился, согнувшись, чуть раскинув руки в стороны, палка упала, видно слишком тяжела, и Алик ударил головой в живот того зеленого в полоску. Парень в ответ схватил брата за волосы и – коленом в лицо... Я смотрела, не отрывая взгляда, не заплакала и не вскрикнула. Смотрела, как падает мой брат, на его окровавленное лицо, и очень хотела, чтобы скорее закончилось это страшное кино. Вот только закрыть глаза не могла и свет никак не включался. Алик уже не вставал. Один из парней сплюнул сквозь зубы и присел возле брата.

– Ну что, Некрасов, получил или еще добавить? – и он снова занес кулак.

С криком «А-а-а… не трогай его, не трогай, убью!», я подбежала и вцепилась зубами в эту вражескую руку. Парень от неожиданности упал, а я стала колотить его своими маленькими ручонками, полными гравия.

– Уберите от меня эту сумасшедшую! Все, хватит с них, уходим.

И ушли. Они ушли, а мой брат остался лежать на земле. Я легла рядом с ним, положив голову ему на плечо и осторожно обняв рукой. И заплакала. Плакала совсем тихо и долго-долго. Горе мое было всепоглощающим, безутешным и разрывающим душу.

 

Справедливость

…Возле гаражей нас нашел дядя Миша. Мой брат провел в больнице несколько долгих тревожных дней. Помню, как приходила баба Поля, что-то шептала мне на ушко, шептала на воду и давала пить горькие отвары. Помню, как Альку, по настоянию Луизы, привезли домой, в бинтах, с неузнаваемым лицом, пахнущего болью и лекарствами. В тот день к нам пришел участковый вместе с невысокой усталой женщиной. Дед встретил их в военном кителе, увешанном орденами и медалями. Впервые я увидела деда таким красивым. Его строгое лицо, серьезный взгляд излучали спокойную уверенность. На него хотелось смотреть, ему хотелось верить, его хотелось любить! Участковый что-то путано объяснял, просил подписать бумаги, говорил, что до суда все равно дело не дойдет, не позволят, мол, большие люди родители пацанов. Да и осенью их в армию призовут – при этих словах дед ударил кулаком в стол так, что со звоном подпрыгнули пустые чашки… А женщина вдруг упала на колени, заплакала, запричитала и замолчала, лишь увидев Альку, который появился в дверях своей комнаты. Чужие люди ушли. Дед снял с кителя медаль:

– Теперь она твоя, сынок, за отвагу. А ну-ка, девочка, выбирай любую! Ваши это награды теперь… Хоть и не война, а хватает еще этих… Как же так?

Луиза уже накапала в стакан лекарство и подала деду. Он послушно выпил, вздохнул тяжело:

– Жизнь, она все знает, ее не обманешь, не откупишься.

– А как же справедливость, Петрович? – дядя Миша так и стоял посреди комнаты.

– Справедливость, ишь ты… – дед посадил меня на колени. – А вот вырастут мои внуки хорошими людьми, настоящими и сильными, вот и будет она, справедливость! Правильно я говорю, девочка? – он поцеловал меня в макушку и спокойно добавил: – Жизнь-то, она ведь одна.

Алик сел рядом, здоровой рукой обнял деда, сжимая в ладони бесценную награду:

– Спасибо, дед.

– И тебе спасибо, сынок. Тебе спасибо, родной.

– Тут обедать кто-нибудь собирается или я зря старалась?! – Луиза накрывает на стол, дом наполняется вкусными запахами, светом и большой жизнью, одной на всех, прекрасной и удивительной…

Спасибо, дед!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Я не стану придумывать жизнь, – жизнь придумала меня, и я ей за это благодарна.

 

Хорошие люди

Отрывок из повести «Одна моя жизнь»

 

Дом Некрасовых

Наконец Луиза внесла пирог. Он занял свое место на столе и одарил всех ароматом яблок, черники и еще чего-то совсем незнакомого и волнующего. Разноцветные свечки весело подмигивали, разделяя со мной мою тихую радость.

– Один… Два...

– Осторожно, пальчик не обожги! – предостерегает меня старший брат, Алька.

– Три… Четыре…

– Передавайте тарелочки для пирога, – просит Луиза собравшихся за столом.

– Пять! – сосчитала я все свечи.

– Ну, девочка, загадывай желание и дуй, сколько силы есть, – скомандовал дед и придвинул пирог ближе.

Девочка – это я. Так меня называл дед, у которого было три сына, четыре внука и я, девочка.

– Ну, дуй уже, пирога очень хочется! – торопит Алька.

Он привстал со стула напротив и, упираясь локтями в стол, потянулся к пирогу каждой веснушкой на довольном лице. Наконец, устав держать воздух за раздутыми щеками, я решительно сделала то, чего все от меня ждали: закрыла глаза и… утонула в белом облаке сахарной пудры под всеобщий смех и веселье. И вот уже Луиза раздает пирог, мама «боится» испортить фигуру, отец спорит о чем-то с дядей Мишей, а мой дед, лучший дед на свете, отхлебывает горячий чай из фарфоровой чашки, прищуриваясь от удовольствия и спокойно наблюдая за нашим праздничным миром.

…Знала ли я тогда, что это был один из счастливых дней моей маленькой жизни? Меня окружали сильные и близкие люди. Моя жизнь сливалась с каждым из них на яркой палитре детства и впитывала, как холст, события и впечатления, чтобы потом, отступив на расстояние прожитых лет, узнавая знакомые черты, мое сердце отзывалось любовью и благодарностью.

В то лето мне исполнилось пять лет. Я научилась считать до пяти и, хотя Алька рассказывал деду, что сестра знает уже все цифры, прекрасно обходилась теми, что укладывались в мой кулачок. Вскоре после моего дня рождения родители уехали на Север, «по заданию партии», а мы с братом остались провести лето с дедом. Жили мы на окраине города, на улице с теплым названием «Иньская». Дедушкин дом был настоящим сибиряком – крепким, осанистым и могучим. Высокий каменный фундамент много лет держал два этажа деревянного строения, сложенного из бревен. Окна первого этажа находились высоко над землей и закрывались на ночь скрипучими ставнями. Во дворе росла пара яблонь и огромная ель, а совсем рядом, за домом, начинался густой лес.

«С давних времен Некрасовы жили в этом доме! В этом доме я родился, в этом доме и умру!» – однажды я услышала, как дед объявил об этом моему отцу. Услышала, потому что громко было сказано! Я представляла, как «в давние времена» вырос из земли наш дом. Новенький, пахнущий смолой и лесом, наряженный в белоснежные кружева занавесок, вырос и ждал, когда появится дед. И он появился: зимней ночью, когда метель билась в окна, сыпала снегом и выла от безнадежности, в доме возник дед, высокий, с курчавой седой шевелюрой, с прищуренным добрым взглядом, с ароматом красок и табака, в военном кителе с орденами на груди. Он улыбнулся, натянул холст на подрамник, открыл ящик с тюбиками и кистями и наполнил дом запахами и цветами масляных красок. Я знала, что все окружающие предметы и необыкновенные вещи в доме, как и нашу улицу, и деревья во дворе, и лес, и горбатый мостик через ручей придумал и нарисовал мой дед. Картины на стенах и бесчисленные рисунки в альбомах были тому подтверждением. Я узнавала вокруг себя все, что видела в живописи деда. Даже цветок в треснутом горшке, стоящий на подоконнике в маленькой кухне, и цветущую яблоню за окном я сначала увидела на картине, а потом с удивлением обнаружила во дворе. И никому об этом не сказала! Эта тайна связала крепкой нитью мою детскую душу и сильное сердце деда.

…Возможно, душа дома и сейчас еще рядом со мной, – ходит за мной по земле, путешествует по съемным квартирам, приспосабливается к чужим стенам, к шумным соседям и ждет не дождется вновь обретенного уюта и тепла.

Верка

– Знакомьтесь, это Верка! – мой брат привел в дом девочку. Увидев ее, я сразу вспомнила о своей кукле: такие же золотистые волосы, перехваченные узкой лентой, прямая челка, длинные ресницы и даже белые носочки на маленьких ножках, обутых в туфельки с пряжками!

– Алик, приглашай гостью к столу, обед стынет, – Луиза засуетилась, то бросая любопытный взгляд на Верку, то поглядывая с улыбкой на деда.

Из кухни появился дядя Миша. В переднике, с засученными по локоть рукавами, он поставил на стол большое блюдо с варениками и, опустив со лба на нос очки, удовлетворенно оглядел стол. Заметил детей и снова вернул очки на лоб.

– Оп-па! Какая красавица! Ты, царевна, из какой такой сказки явилась к нам, а?! – он весело поприветствовал гостью. – Да ты никак дочь нашего Какена?

Верка заулыбалась и кивнула головой. «Вот те на! Какен вовсе и не наш, – удивилась я, – и как это у него может быть дочка, да еще и Верка? Откуда она у него взялась?»

Кажется, я знала Какена всегда, он был нашим соседом по городской квартире. Глядя на него, мне хотелось закрыть глаза, зажмуриться и не дышать. Пугало меня и страшное имя «Какен», и его внешний облик. Темная кожа, черные глаза и жесткая черная шевелюра при огромном росте производили ужасающее впечатление. И чтобы хоть как-то обмануть окружающих, он притворялся добрым детским врачом. Надевал белый халат, белую шапочку, вешал стетоскоп на шею и приходил в больницу или, что еще хуже, прямо к нам домой. Он долго мыл руки и невыносимо долго осматривал меня, простукивал и прослушивал. А когда я покорно открывала рот и говорила «а-а-а», он заглядывал туда своими чернющими глазищами, чтобы, по словам Альки, увидеть мое сердце. Потом тяжело вздыхал и говорил маме всегда одно и то же: «Девочка ваша от рождения слабенькая. Надо наблюдать. Молоко, витамины, свежий воздух. Берегите ее, хорошая девочка». Моя мамочка была безнадежно им обманута и старательно выполняла все указания. А однажды просто поразила своей доверчивостью.

Тогда Алька заявил, что вырастет и станет путешественником. Мама сказала, что надо много знать, много учиться, путешественник должен быть сильным и здоровым:

– Поэтому пей, Алик, молоко, не кривись! А самое главное, нужно иметь дом, в который хотелось бы вернуться, и семью, которая бы тебя, сынок, ждала.

Поддавшись общему лирическому настроению, призналась и я в своих планах на жизнь:

– А я, когда вырасту, буду балериной, как Луиза!

– Ну что ты, девочка, балерины они только в театре и хороши. А в жизни… Жизнь – не спектакль. Ты, моя красавица, станешь доктором, как Какен. Будешь ребятишек лечить, таких же милых, как вы с Аликом!

– Доктором?! Какеном значит?! – испугалась я.

О нет, мамочка, только не это… И вот теперь появилась Верка. Рядом со мной, на стуле с высокой спинкой сидела такая нежная, воздушная, трогательная дочь Какена. Губы мои задрожали, и я, не в силах сдержать слез, обняла и поцеловала бедную Верку.

С того дня она стала часто бывать у нас, и лето приобрело новый оттенок золотистых волос, перехваченных узкой лентой. Время летело, играя нашими детскими чувствами, то обрушивая аплодисменты дождя, то сбрасывая слепящий свет июльского солнца. Чарующие запахи лета, вкус спелых ягод из леса, капли божьих коровок на ладошках и ярко синие небо! Оно просвечивало сквозь зелень листвы, заглядывало в наши окна, то наполнялось вдруг облачным пухом и рисовало, рисовало огромных белых птиц…

С появлением Верки в нашем доме, наконец, ожило старое пианино. Инструмент одиноко стоял у дальней стены столовой, и, похоже, давно не надеялся снова пережить прикосновения чувственных рук. Верка подошла к нему как к старому знакомому, а я с замиранием сердца смотрела, как легко просыпается пианино, как благодарно белеют гладкие клавиши и, оправдывая мои ожидания, вдруг рассыпают чистые глубокие звуки. Дед слушал Веркину игру, стоя у открытой двери, будто музыка, густо заполнившая пространство, не позволяла переступить порога и соединить уже прожитое с новым звучанием. Пианино принадлежало моей бабушке и молчало с тех пор, как ее не стало.

А тогда мой красочный, цветной мир заполнился музыкой, заговорил со мной голосом старого инструмента. Луиза перебирала нотные альбомы и просила Верку играть Шуберта, Листа, Шопена. И эти странные имена так же легко различались в моем восприятии, как акварель, пастель и масло. Вокруг меня кружилось и танцевало лето, перелистывая страницы убегающих дней моего детства.

Страшное кино

В один из таких дней Алик и Верка взяли меня с собой в городской кинотеатр. По такому случаю Луиза вплела в мои косы голубые ленты в цвет нового платья. В город нас вез такой же голубой трамвай. Ехал он медленно, не спеша, как важный господин, и я успевала читать развешанные на зданиях слова: «Сла-ва КПСС», «вы-пол-ним…пя-ти-лет-ку». Слава – мальчик, с которым дружит Алька, КПСС – значок на костюме отца, а вот пятилетка…. Это я, что ли, пятилетка?

– Алик, пятилетка – это я? – спросила я, дергая брата за руку.

Ох, и долго же еще он вспоминал мне эту пятилетку! И если вдруг уставал от моих бесконечных вопросов, которые сыпались из меня, в то время как мы укладывались спать, строго так говорил:

– Мала ты еще такие вопросы задавать! Спи уже, пятилетка, а то сейчас как выполню! – и я сразу зажмуривала глаза и улыбалась, пока не гас свет.

Вот и в кинотеатре, утонув в глубоком кресле, я закрыла глаза, как только погас свет, и посмотрела на экран, лишь, когда он снова зажегся. Звучала музыка, по дороге уходил человек, «конец фильма».

– Ну как кино, молодежь? – встретил нас у выхода дядя Миша.

– Во! – лаконично и ясно ответил Алик. Верка улыбалась и хлопала ресницами, и только я, щурясь от яркого света, пожала плечами. «Кино как кино, темно и сиденья неудобные», – вслух я, конечно, ничего не сказала.

Возвращались на Иньскую уже поздно, наевшись мороженого и проводив Верку до самого подъезда – вот они, качели с петушками, на которых катал меня папа! Знакомый двор встретил нас приветливо. Забытый дом смотрел множеством окон, подмигивал и удивлялся моему появлению.

– Алик, – потянула я за руку брата, – а мама с папой скоро приедут?

– Ты чего, сестренка, плакать собралась? А на плечи хочешь? – Алька присел на корточки и легко поднялся уже вместе со мной. Дух захватило от высоты и счастья! Так мы и отправились обратно, светловолосый парнишка и хрупкая девочка на его плечах, похожие и неразделимые как продолжение друг друга.

От трамвайной остановки до нашей улицы дорога проходила через небольшой пустырь. Вернее когда-то здесь был пустырь, а сейчас стояли многочисленные гаражи. На улице уже смеркалось, прохожих встречалось мало, и Алька крепко сжал мою руку, когда навстречу нам вышла компания ребят. Я ощутила Алькину встревоженность, он оглянулся по сторонам, видно хотел найти другой, спасительный, для нас путь, но…. Все происходило быстро, страшно и неотвратимо.

– Смотри-ка, Некрасов со своей малявкой! – один из них подошел совсем близко и протянул руку ко мне, и Алик, отодвигая меня за спину, успел оттолкнуть парня.

– Не трогай ее, она же девочка!

Я, выглядывая из-за спины брата, успела пересчитать: один, два, три, четыре, пять. Пятеро… Тот, что подошел ближе всех, был одет в яркую рубаху с острыми воротничками и зеленые в черную полоску брюки. Рыжие волосы низко спадали на его лоб, – дед такого мальчика никогда бы не нарисовал.

– Девочка, ой, не могу… А вторую куда дел? Уродину недоделанную?

– Сам ты урод!

– Ну, Некрасов, сейчас ты нам за все ответишь. И за себя, и за деда своего, художника от слова худо!

– Заткнись! Мой дед – Герой Советского Союза!

Ребята обступили нас со всех сторон.

– Герой, говоришь?! Да мой дед таких героев пачками расстреливал! И бабку твою он расстрелял! Да все знают, что дедуля твой недобитый, свой партбилет на кладбище закопал, предатель!

Я смотрела на Альку снизу вверх, вцепившись в него обеими руками. Чувствуя дрожь его тела, я знала – он боится только за меня. Его лицо стало таким багровым, будто вся ярость и кровь униженной фамилии рвалась наружу, – защитить, отомстить, отстоять.

Я не помню, как оказалась оторванной от брата, как упала на огромную кучу гравия, не почувствовав боль разбитых коленок. Брата били жестоко, он сопротивлялся, пока хватало сил, но силы-то были слишком не равны. Они подходили уже по одному и били, хладнокровно оценивая удары. Алик падал и снова вставал. Он попытался поднять с земли палку и остановился, согнувшись, чуть раскинув руки в стороны, палка упала, видно слишком тяжела, и Алик ударил головой в живот того зеленого в полоску. Парень в ответ схватил брата за волосы и – коленом в лицо... Я смотрела, не отрывая взгляда, не заплакала и не вскрикнула. Смотрела, как падает мой брат, на его окровавленное лицо, и очень хотела, чтобы скорее закончилось это страшное кино. Вот только закрыть глаза не могла и свет никак не включался. Алик уже не вставал. Один из парней сплюнул сквозь зубы и присел возле брата.

– Ну что, Некрасов, получил или еще добавить? – и он снова занес кулак.

С криком «А-а-а… не трогай его, не трогай, убью!», я подбежала и вцепилась зубами в эту вражескую руку. Парень от неожиданности упал, а я стала колотить его своими маленькими ручонками, полными гравия.

– Уберите от меня эту сумасшедшую! Все, хватит с них, уходим.

И ушли. Они ушли, а мой брат остался лежать на земле. Я легла рядом с ним, положив голову ему на плечо и осторожно обняв рукой. И заплакала. Плакала совсем тихо и долго-долго. Горе мое было всепоглощающим, безутешным и разрывающим душу.

 

Справедливость

…Возле гаражей нас нашел дядя Миша. Мой брат провел в больнице несколько долгих тревожных дней. Помню, как приходила баба Поля, что-то шептала мне на ушко, шептала на воду и давала пить горькие отвары. Помню, как Альку, по настоянию Луизы, привезли домой, в бинтах, с неузнаваемым лицом, пахнущего болью и лекарствами. В тот день к нам пришел участковый вместе с невысокой усталой женщиной. Дед встретил их в военном кителе, увешанном орденами и медалями. Впервые я увидела деда таким красивым. Его строгое лицо, серьезный взгляд излучали спокойную уверенность. На него хотелось смотреть, ему хотелось верить, его хотелось любить! Участковый что-то путано объяснял, просил подписать бумаги, говорил, что до суда все равно дело не дойдет, не позволят, мол, большие люди родители пацанов. Да и осенью их в армию призовут – при этих словах дед ударил кулаком в стол так, что со звоном подпрыгнули пустые чашки… А женщина вдруг упала на колени, заплакала, запричитала и замолчала, лишь увидев Альку, который появился в дверях своей комнаты. Чужие люди ушли. Дед снял с кителя медаль:

– Теперь она твоя, сынок, за отвагу. А ну-ка, девочка, выбирай любую! Ваши это награды теперь… Хоть и не война, а хватает еще этих… Как же так?

Луиза уже накапала в стакан лекарство и подала деду. Он послушно выпил, вздохнул тяжело:

– Жизнь, она все знает, ее не обманешь, не откупишься.

– А как же справедливость, Петрович? – дядя Миша так и стоял посреди комнаты.

– Справедливость, ишь ты… – дед посадил меня на колени. – А вот вырастут мои внуки хорошими людьми, настоящими и сильными, вот и будет она, справедливость! Правильно я говорю, девочка? – он поцеловал меня в макушку и спокойно добавил: – Жизнь-то, она ведь одна.

Алик сел рядом, здоровой рукой обнял деда, сжимая в ладони бесценную награду:

– Спасибо, дед.

– И тебе спасибо, сынок. Тебе спасибо, родной.

– Тут обедать кто-нибудь собирается или я зря старалась?! – Луиза накрывает на стол, дом наполняется вкусными запахами, светом и большой жизнью, одной на всех, прекрасной и удивительной…

Спасибо, дед!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Я не стану придумывать жизнь, – жизнь придумала меня, и я ей за это благодарна.

 

Хорошие люди

Отрывок из повести «Одна моя жизнь»

 

Дом Некрасовых

Наконец Луиза внесла пирог. Он занял свое место на столе и одарил всех ароматом яблок, черники и еще чего-то совсем незнакомого и волнующего. Разноцветные свечки весело подмигивали, разделяя со мной мою тихую радость.

– Один… Два...

– Осторожно, пальчик не обожги! – предостерегает меня старший брат, Алька.

– Три… Четыре…

– Передавайте тарелочки для пирога, – просит Луиза собравшихся за столом.

– Пять! – сосчитала я все свечи.

– Ну, девочка, загадывай желание и дуй, сколько силы есть, – скомандовал дед и придвинул пирог ближе.

Девочка – это я. Так меня называл дед, у которого было три сына, четыре внука и я, девочка.

– Ну, дуй уже, пирога очень хочется! – торопит Алька.

Он привстал со стула напротив и, упираясь локтями в стол, потянулся к пирогу каждой веснушкой на довольном лице. Наконец, устав держать воздух за раздутыми щеками, я решительно сделала то, чего все от меня ждали: закрыла глаза и… утонула в белом облаке сахарной пудры под всеобщий смех и веселье. И вот уже Луиза раздает пирог, мама «боится» испортить фигуру, отец спорит о чем-то с дядей Мишей, а мой дед, лучший дед на свете, отхлебывает горячий чай из фарфоровой чашки, прищуриваясь от удовольствия и спокойно наблюдая за нашим праздничным миром.

…Знала ли я тогда, что это был один из счастливых дней моей маленькой жизни? Меня окружали сильные и близкие люди. Моя жизнь сливалась с каждым из них на яркой палитре детства и впитывала, как холст, события и впечатления, чтобы потом, отступив на расстояние прожитых лет, узнавая знакомые черты, мое сердце отзывалось любовью и благодарностью.

В то лето мне исполнилось пять лет. Я научилась считать до пяти и, хотя Алька рассказывал деду, что сестра знает уже все цифры, прекрасно обходилась теми, что укладывались в мой кулачок. Вскоре после моего дня рождения родители уехали на Север, «по заданию партии», а мы с братом остались провести лето с дедом. Жили мы на окраине города, на улице с теплым названием «Иньская». Дедушкин дом был настоящим сибиряком – крепким, осанистым и могучим. Высокий каменный фундамент много лет держал два этажа деревянного строения, сложенного из бревен. Окна первого этажа находились высоко над землей и закрывались на ночь скрипучими ставнями. Во дворе росла пара яблонь и огромная ель, а совсем рядом, за домом, начинался густой лес.

«С давних времен Некрасовы жили в этом доме! В этом доме я родился, в этом доме и умру!» – однажды я услышала, как дед объявил об этом моему отцу. Услышала, потому что громко было сказано! Я представляла, как «в давние времена» вырос из земли наш дом. Новенький, пахнущий смолой и лесом, наряженный в белоснежные кружева занавесок, вырос и ждал, когда появится дед. И он появился: зимней ночью, когда метель билась в окна, сыпала снегом и выла от безнадежности, в доме возник дед, высокий, с курчавой седой шевелюрой, с прищуренным добрым взглядом, с ароматом красок и табака, в военном кителе с орденами на груди. Он улыбнулся, натянул холст на подрамник, открыл ящик с тюбиками и кистями и наполнил дом запахами и цветами масляных красок. Я знала, что все окружающие предметы и необыкновенные вещи в доме, как и нашу улицу, и деревья во дворе, и лес, и горбатый мостик через ручей придумал и нарисовал мой дед. Картины на стенах и бесчисленные рисунки в альбомах были тому подтверждением. Я узнавала вокруг себя все, что видела в живописи деда. Даже цветок в треснутом горшке, стоящий на подоконнике в маленькой кухне, и цветущую яблоню за окном я сначала увидела на картине, а потом с удивлением обнаружила во дворе. И никому об этом не сказала! Эта тайна связала крепкой нитью мою детскую душу и сильное сердце деда.

…Возможно, душа дома и сейчас еще рядом со мной, – ходит за мной по земле, путешествует по съемным квартирам, приспосабливается к чужим стенам, к шумным соседям и ждет не дождется вновь обретенного уюта и тепла.

Верка

– Знакомьтесь, это Верка! – мой брат привел в дом девочку. Увидев ее, я сразу вспомнила о своей кукле: такие же золотистые волосы, перехваченные узкой лентой, прямая челка, длинные ресницы и даже белые носочки на маленьких ножках, обутых в туфельки с пряжками!

– Алик, приглашай гостью к столу, обед стынет, – Луиза засуетилась, то бросая любопытный взгляд на Верку, то поглядывая с улыбкой на деда.

Из кухни появился дядя Миша. В переднике, с засученными по локоть рукавами, он поставил на стол большое блюдо с варениками и, опустив со лба на нос очки, удовлетворенно оглядел стол. Заметил детей и снова вернул очки на лоб.

– Оп-па! Какая красавица! Ты, царевна, из какой такой сказки явилась к нам, а?! – он весело поприветствовал гостью. – Да ты никак дочь нашего Какена?

Верка заулыбалась и кивнула головой. «Вот те на! Какен вовсе и не наш, – удивилась я, – и как это у него может быть дочка, да еще и Верка? Откуда она у него взялась?»

Кажется, я знала Какена всегда, он был нашим соседом по городской квартире. Глядя на него, мне хотелось закрыть глаза, зажмуриться и не дышать. Пугало меня и страшное имя «Какен», и его внешний облик. Темная кожа, черные глаза и жесткая черная шевелюра при огромном росте производили ужасающее впечатление. И чтобы хоть как-то обмануть окружающих, он притворялся добрым детским врачом. Надевал белый халат, белую шапочку, вешал стетоскоп на шею и приходил в больницу или, что еще хуже, прямо к нам домой. Он долго мыл руки и невыносимо долго осматривал меня, простукивал и прослушивал. А когда я покорно открывала рот и говорила «а-а-а», он заглядывал туда своими чернющими глазищами, чтобы, по словам Альки, увидеть мое сердце. Потом тяжело вздыхал и говорил маме всегда одно и то же: «Девочка ваша от рождения слабенькая. Надо наблюдать. Молоко, витамины, свежий воздух. Берегите ее, хорошая девочка». Моя мамочка была безнадежно им обманута и старательно выполняла все указания. А однажды просто поразила своей доверчивостью.

Тогда Алька заявил, что вырастет и станет путешественником. Мама сказала, что надо много знать, много учиться, путешественник должен быть сильным и здоровым:

– Поэтому пей, Алик, молоко, не кривись! А самое главное, нужно иметь дом, в который хотелось бы вернуться, и семью, которая бы тебя, сынок, ждала.

Поддавшись общему лирическому настроению, призналась и я в своих планах на жизнь:

– А я, когда вырасту, буду балериной, как Луиза!

– Ну что ты, девочка, балерины они только в театре и хороши. А в жизни… Жизнь – не спектакль. Ты, моя красавица, станешь доктором, как Какен. Будешь ребятишек лечить, таких же милых, как вы с Аликом!

– Доктором?! Какеном значит?! – испугалась я.

О нет, мамочка, только не это… И вот теперь появилась Верка. Рядом со мной, на стуле с высокой спинкой сидела такая нежная, воздушная, трогательная дочь Какена. Губы мои задрожали, и я, не в силах сдержать слез, обняла и поцеловала бедную Верку.

С того дня она стала часто бывать у нас, и лето приобрело новый оттенок золотистых волос, перехваченных узкой лентой. Время летело, играя нашими детскими чувствами, то обрушивая аплодисменты дождя, то сбрасывая слепящий свет июльского солнца. Чарующие запахи лета, вкус спелых ягод из леса, капли божьих коровок на ладошках и ярко синие небо! Оно просвечивало сквозь зелень листвы, заглядывало в наши окна, то наполнялось вдруг облачным пухом и рисовало, рисовало огромных белых птиц…

С появлением Верки в нашем доме, наконец, ожило старое пианино. Инструмент одиноко стоял у дальней стены столовой, и, похоже, давно не надеялся снова пережить прикосновения чувственных рук. Верка подошла к нему как к старому знакомому, а я с замиранием сердца смотрела, как легко просыпается пианино, как благодарно белеют гладкие клавиши и, оправдывая мои ожидания, вдруг рассыпают чистые глубокие звуки. Дед слушал Веркину игру, стоя у открытой двери, будто музыка, густо заполнившая пространство, не позволяла переступить порога и соединить уже прожитое с новым звучанием. Пианино принадлежало моей бабушке и молчало с тех пор, как ее не стало.

А тогда мой красочный, цветной мир заполнился музыкой, заговорил со мной голосом старого инструмента. Луиза перебирала нотные альбомы и просила Верку играть Шуберта, Листа, Шопена. И эти странные имена так же легко различались в моем восприятии, как акварель, пастель и масло. Вокруг меня кружилось и танцевало лето, перелистывая страницы убегающих дней моего детства.

Страшное кино

В один из таких дней Алик и Верка взяли меня с собой в городской кинотеатр. По такому случаю Луиза вплела в мои косы голубые ленты в цвет нового платья. В город нас вез такой же голубой трамвай. Ехал он медленно, не спеша, как важный господин, и я успевала читать развешанные на зданиях слова: «Сла-ва КПСС», «вы-пол-ним…пя-ти-лет-ку». Слава – мальчик, с которым дружит Алька, КПСС – значок на костюме отца, а вот пятилетка…. Это я, что ли, пятилетка?

– Алик, пятилетка – это я? – спросила я, дергая брата за руку.

Ох, и долго же еще он вспоминал мне эту пятилетку! И если вдруг уставал от моих бесконечных вопросов, которые сыпались из меня, в то время как мы укладывались спать, строго так говорил:

– Мала ты еще такие вопросы задавать! Спи уже, пятилетка, а то сейчас как выполню! – и я сразу зажмуривала глаза и улыбалась, пока не гас свет.

Вот и в кинотеатре, утонув в глубоком кресле, я закрыла глаза, как только погас свет, и посмотрела на экран, лишь, когда он снова зажегся. Звучала музыка, по дороге уходил человек, «конец фильма».

– Ну как кино, молодежь? – встретил нас у выхода дядя Миша.

– Во! – лаконично и ясно ответил Алик. Верка улыбалась и хлопала ресницами, и только я, щурясь от яркого света, пожала плечами. «Кино как кино, темно и сиденья неудобные», – вслух я, конечно, ничего не сказала.

Возвращались на Иньскую уже поздно, наевшись мороженого и проводив Верку до самого подъезда – вот они, качели с петушками, на которых катал меня папа! Знакомый двор встретил нас приветливо. Забытый дом смотрел множеством окон, подмигивал и удивлялся моему появлению.

– Алик, – потянула я за руку брата, – а мама с папой скоро приедут?

– Ты чего, сестренка, плакать собралась? А на плечи хочешь? – Алька присел на корточки и легко поднялся уже вместе со мной. Дух захватило от высоты и счастья! Так мы и отправились обратно, светловолосый парнишка и хрупкая девочка на его плечах, похожие и неразделимые как продолжение друг друга.

От трамвайной остановки до нашей улицы дорога проходила через небольшой пустырь. Вернее когда-то здесь был пустырь, а сейчас стояли многочисленные гаражи. На улице уже смеркалось, прохожих встречалось мало, и Алька крепко сжал мою руку, когда навстречу нам вышла компания ребят. Я ощутила Алькину встревоженность, он оглянулся по сторонам, видно хотел найти другой, спасительный, для нас путь, но…. Все происходило быстро, страшно и неотвратимо.

– Смотри-ка, Некрасов со своей малявкой! – один из них подошел совсем близко и протянул руку ко мне, и Алик, отодвигая меня за спину, успел оттолкнуть парня.

– Не трогай ее, она же девочка!

Я, выглядывая из-за спины брата, успела пересчитать: один, два, три, четыре, пять. Пятеро… Тот, что подошел ближе всех, был одет в яркую рубаху с острыми воротничками и зеленые в черную полоску брюки. Рыжие волосы низко спадали на его лоб, – дед такого мальчика никогда бы не нарисовал.

– Девочка, ой, не могу… А вторую куда дел? Уродину недоделанную?

– Сам ты урод!

– Ну, Некрасов, сейчас ты нам за все ответишь. И за себя, и за деда своего, художника от слова худо!

– Заткнись! Мой дед – Герой Советского Союза!

Ребята обступили нас со всех сторон.

– Герой, говоришь?! Да мой дед таких героев пачками расстреливал! И бабку твою он расстрелял! Да все знают, что дедуля твой недобитый, свой партбилет на кладбище закопал, предатель!

Я смотрела на Альку снизу вверх, вцепившись в него обеими руками. Чувствуя дрожь его тела, я знала – он боится только за меня. Его лицо стало таким багровым, будто вся ярость и кровь униженной фамилии рвалась наружу, – защитить, отомстить, отстоять.

Я не помню, как оказалась оторванной от брата, как упала на огромную кучу гравия, не почувствовав боль разбитых коленок. Брата били жестоко, он сопротивлялся, пока хватало сил, но силы-то были слишком не равны. Они подходили уже по одному и били, хладнокровно оценивая удары. Алик падал и снова вставал. Он попытался поднять с земли палку и остановился, согнувшись, чуть раскинув руки в стороны, палка упала, видно слишком тяжела, и Алик ударил головой в живот того зеленого в полоску. Парень в ответ схватил брата за волосы и – коленом в лицо... Я смотрела, не отрывая взгляда, не заплакала и не вскрикнула. Смотрела, как падает мой брат, на его окровавленное лицо, и очень хотела, чтобы скорее закончилось это страшное кино. Вот только закрыть глаза не могла и свет никак не включался. Алик уже не вставал. Один из парней сплюнул сквозь зубы и присел возле брата.

– Ну что, Некрасов, получил или еще добавить? – и он снова занес кулак.

С криком «А-а-а… не трогай его, не трогай, убью!», я подбежала и вцепилась зубами в эту вражескую руку. Парень от неожиданности упал, а я стала колотить его своими маленькими ручонками, полными гравия.

– Уберите от меня эту сумасшедшую! Все, хватит с них, уходим.

И ушли. Они ушли, а мой брат остался лежать на земле. Я легла рядом с ним, положив голову ему на плечо и осторожно обняв рукой. И заплакала. Плакала совсем тихо и долго-долго. Горе мое было всепоглощающим, безутешным и разрывающим душу.

 

Справедливость

…Возле гаражей нас нашел дядя Миша. Мой брат провел в больнице несколько долгих тревожных дней. Помню, как приходила баба Поля, что-то шептала мне на ушко, шептала на воду и давала пить горькие отвары. Помню, как Альку, по настоянию Луизы, привезли домой, в бинтах, с неузнаваемым лицом, пахнущего болью и лекарствами. В тот день к нам пришел участковый вместе с невысокой усталой женщиной. Дед встретил их в военном кителе, увешанном орденами и медалями. Впервые я увидела деда таким красивым. Его строгое лицо, серьезный взгляд излучали спокойную уверенность. На него хотелось смотреть, ему хотелось верить, его хотелось любить! Участковый что-то путано объяснял, просил подписать бумаги, говорил, что до суда все равно дело не дойдет, не позволят, мол, большие люди родители пацанов. Да и осенью их в армию призовут – при этих словах дед ударил кулаком в стол так, что со звоном подпрыгнули пустые чашки… А женщина вдруг упала на колени, заплакала, запричитала и замолчала, лишь увидев Альку, который появился в дверях своей комнаты. Чужие люди ушли. Дед снял с кителя медаль:

– Теперь она твоя, сынок, за отвагу. А ну-ка, девочка, выбирай любую! Ваши это награды теперь… Хоть и не война, а хватает еще этих… Как же так?

Луиза уже накапала в стакан лекарство и подала деду. Он послушно выпил, вздохнул тяжело:

– Жизнь, она все знает, ее не обманешь, не откупишься.

– А как же справедливость, Петрович? – дядя Миша так и стоял посреди комнаты.

– Справедливость, ишь ты… – дед посадил меня на колени. – А вот вырастут мои внуки хорошими людьми, настоящими и сильными, вот и будет она, справедливость! Правильно я говорю, девочка? – он поцеловал меня в макушку и спокойно добавил: – Жизнь-то, она ведь одна.

Алик сел рядом, здоровой рукой обнял деда, сжимая в ладони бесценную награду:

– Спасибо, дед.

– И тебе спасибо, сынок. Тебе спасибо, родной.

– Тут обедать кто-нибудь собирается или я зря старалась?! – Луиза накрывает на стол, дом наполняется вкусными запахами, светом и большой жизнью, одной на всех, прекрасной и удивительной…

Спасибо, дед!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Я не стану придумывать жизнь, – жизнь придумала меня, и я ей за это благодарна.

 

Хорошие люди

Отрывок из повести «Одна моя жизнь»

 

Дом Некрасовых

Наконец Луиза внесла пирог. Он занял свое место на столе и одарил всех ароматом яблок, черники и еще чего-то совсем незнакомого и волнующего. Разноцветные свечки весело подмигивали, разделяя со мной мою тихую радость.

– Один… Два...

– Осторожно, пальчик не обожги! – предостерегает меня старший брат, Алька.

– Три… Четыре…

– Передавайте тарелочки для пирога, – просит Луиза собравшихся за столом.

– Пять! – сосчитала я все свечи.

– Ну, девочка, загадывай желание и дуй, сколько силы есть, – скомандовал дед и придвинул пирог ближе.

Девочка – это я. Так меня называл дед, у которого было три сына, четыре внука и я, девочка.

– Ну, дуй уже, пирога очень хочется! – торопит Алька.

Он привстал со стула напротив и, упираясь локтями в стол, потянулся к пирогу каждой веснушкой на довольном лице. Наконец, устав держать воздух за раздутыми щеками, я решительно сделала то, чего все от меня ждали: закрыла глаза и… утонула в белом облаке сахарной пудры под всеобщий смех и веселье. И вот уже Луиза раздает пирог, мама «боится» испортить фигуру, отец спорит о чем-то с дядей Мишей, а мой дед, лучший дед на свете, отхлебывает горячий чай из фарфоровой чашки, прищуриваясь от удовольствия и спокойно наблюдая за нашим праздничным миром.

…Знала ли я тогда, что это был один из счастливых дней моей маленькой жизни? Меня окружали сильные и близкие люди. Моя жизнь сливалась с каждым из них на яркой палитре детства и впитывала, как холст, события и впечатления, чтобы потом, отступив на расстояние прожитых лет, узнавая знакомые черты, мое сердце отзывалось любовью и благодарностью.

В то лето мне исполнилось пять лет. Я научилась считать до пяти и, хотя Алька рассказывал деду, что сестра знает уже все цифры, прекрасно обходилась теми, что укладывались в мой кулачок. Вскоре после моего дня рождения родители уехали на Север, «по заданию партии», а мы с братом остались провести лето с дедом. Жили мы на окраине города, на улице с теплым названием «Иньская». Дедушкин дом был настоящим сибиряком – крепким, осанистым и могучим. Высокий каменный фундамент много лет держал два этажа деревянного строения, сложенного из бревен. Окна первого этажа находились высоко над землей и закрывались на ночь скрипучими ставнями. Во дворе росла пара яблонь и огромная ель, а совсем рядом, за домом, начинался густой лес.

«С давних времен Некрасовы жили в этом доме! В этом доме я родился, в этом доме и умру!» – однажды я услышала, как дед объявил об этом моему отцу. Услышала, потому что громко было сказано! Я представляла, как «в давние времена» вырос из земли наш дом. Новенький, пахнущий смолой и лесом, наряженный в белоснежные кружева занавесок, вырос и ждал, когда появится дед. И он появился: зимней ночью, когда метель билась в окна, сыпала снегом и выла от безнадежности, в доме возник дед, высокий, с курчавой седой шевелюрой, с прищуренным добрым взглядом, с ароматом красок и табака, в военном кителе с орденами на груди. Он улыбнулся, натянул холст на подрамник, открыл ящик с тюбиками и кистями и наполнил дом запахами и цветами масляных красок. Я знала, что все окружающие предметы и необыкновенные вещи в доме, как и нашу улицу, и деревья во дворе, и лес, и горбатый мостик через ручей придумал и нарисовал мой дед. Картины на стенах и бесчисленные рисунки в альбомах были тому подтверждением. Я узнавала вокруг себя все, что видела в живописи деда. Даже цветок в треснутом горшке, стоящий на подоконнике в маленькой кухне, и цветущую яблоню за окном я сначала увидела на картине, а потом с удивлением обнаружила во дворе. И никому об этом не сказала! Эта тайна связала крепкой нитью мою детскую душу и сильное сердце деда.

…Возможно, душа дома и сейчас еще рядом со мной, – ходит за мной по земле, путешествует по съемным квартирам, приспосабливается к чужим стенам, к шумным соседям и ждет не дождется вновь обретенного уюта и тепла.

Верка

– Знакомьтесь, это Верка! – мой брат привел в дом девочку. Увидев ее, я сразу вспомнила о своей кукле: такие же золотистые волосы, перехваченные узкой лентой, прямая челка, длинные ресницы и даже белые носочки на маленьких ножках, обутых в туфельки с пряжками!

– Алик, приглашай гостью к столу, обед стынет, – Луиза засуетилась, то бросая любопытный взгляд на Верку, то поглядывая с улыбкой на деда.

Из кухни появился дядя Миша. В переднике, с засученными по локоть рукавами, он поставил на стол большое блюдо с варениками и, опустив со лба на нос очки, удовлетворенно оглядел стол. Заметил детей и снова вернул очки на лоб.

– Оп-па! Какая красавица! Ты, царевна, из какой такой сказки явилась к нам, а?! – он весело поприветствовал гостью. – Да ты никак дочь нашего Какена?

Верка заулыбалась и кивнула головой. «Вот те на! Какен вовсе и не наш, – удивилась я, – и как это у него может быть дочка, да еще и Верка? Откуда она у него взялась?»

Кажется, я знала Какена всегда, он был нашим соседом по городской квартире. Глядя на него, мне хотелось закрыть глаза, зажмуриться и не дышать. Пугало меня и страшное имя «Какен», и его внешний облик. Темная кожа, черные глаза и жесткая черная шевелюра при огромном росте производили ужасающее впечатление. И чтобы хоть как-то обмануть окружающих, он притворялся добрым детским врачом. Надевал белый халат, белую шапочку, вешал стетоскоп на шею и приходил в больницу или, что еще хуже, прямо к нам домой. Он долго мыл руки и невыносимо долго осматривал меня, простукивал и прослушивал. А когда я покорно открывала рот и говорила «а-а-а», он заглядывал туда своими чернющими глазищами, чтобы, по словам Альки, увидеть мое сердце. Потом тяжело вздыхал и говорил маме всегда одно и то же: «Девочка ваша от рождения слабенькая. Надо наблюдать. Молоко, витамины, свежий воздух. Берегите ее, хорошая девочка». Моя мамочка была безнадежно им обманута и старательно выполняла все указания. А однажды просто поразила своей доверчивостью.

Тогда Алька заявил, что вырастет и станет путешественником. Мама сказала, что надо много знать, много учиться, путешественник должен быть сильным и здоровым:

– Поэтому пей, Алик, молоко, не кривись! А самое главное, нужно иметь дом, в который хотелось бы вернуться, и семью, которая бы тебя, сынок, ждала.

Поддавшись общему лирическому настроению, призналась и я в своих планах на жизнь:

– А я, когда вырасту, буду балериной, как Луиза!

– Ну что ты, девочка, балерины они только в театре и хороши. А в жизни… Жизнь – не спектакль. Ты, моя красавица, станешь доктором, как Какен. Будешь ребятишек лечить, таких же милых, как вы с Аликом!

– Доктором?! Какеном значит?! – испугалась я.

О нет, мамочка, только не это… И вот теперь появилась Верка. Рядом со мной, на стуле с высокой спинкой сидела такая нежная, воздушная, трогательная дочь Какена. Губы мои задрожали, и я, не в силах сдержать слез, обняла и поцеловала бедную Верку.

С того дня она стала часто бывать у нас, и лето приобрело новый оттенок золотистых волос, перехваченных узкой лентой. Время летело, играя нашими детскими чувствами, то обрушивая аплодисменты дождя, то сбрасывая слепящий свет июльского солнца. Чарующие запахи лета, вкус спелых ягод из леса, капли божьих коровок на ладошках и ярко синие небо! Оно просвечивало сквозь зелень листвы, заглядывало в наши окна, то наполнялось вдруг облачным пухом и рисовало, рисовало огромных белых птиц…

С появлением Верки в нашем доме, наконец, ожило старое пианино. Инструмент одиноко стоял у дальней стены столовой, и, похоже, давно не надеялся снова пережить прикосновения чувственных рук. Верка подошла к нему как к старому знакомому, а я с замиранием сердца смотрела, как легко просыпается пианино, как благодарно белеют гладкие клавиши и, оправдывая мои ожидания, вдруг рассыпают чистые глубокие звуки. Дед слушал Веркину игру, стоя у открытой двери, будто музыка, густо заполнившая пространство, не позволяла переступить порога и соединить уже прожитое с новым звучанием. Пианино принадлежало моей бабушке и молчало с тех пор, как ее не стало.

А тогда мой красочный, цветной мир заполнился музыкой, заговорил со мной голосом старого инструмента. Луиза перебирала нотные альбомы и просила Верку играть Шуберта, Листа, Шопена. И эти странные имена так же легко различались в моем восприятии, как акварель, пастель и масло. Вокруг меня кружилось и танцевало лето, перелистывая страницы убегающих дней моего детства.

Страшное кино

В один из таких дней Алик и Верка взяли меня с собой в городской кинотеатр. По такому случаю Луиза вплела в мои косы голубые ленты в цвет нового платья. В город нас вез такой же голубой трамвай. Ехал он медленно, не спеша, как важный господин, и я успевала читать развешанные на зданиях слова: «Сла-ва КПСС», «вы-пол-ним…пя-ти-лет-ку». Слава – мальчик, с которым дружит Алька, КПСС – значок на костюме отца, а вот пятилетка…. Это я, что ли, пятилетка?

– Алик, пятилетка – это я? – спросила я, дергая брата за руку.

Ох, и долго же еще он вспоминал мне эту пятилетку! И если вдруг уставал от моих бесконечных вопросов, которые сыпались из меня, в то время как мы укладывались спать, строго так говорил:

– Мала ты еще такие вопросы задавать! Спи уже, пятилетка, а то сейчас как выполню! – и я сразу зажмуривала глаза и улыбалась, пока не гас свет.

Вот и в кинотеатре, утонув в глубоком кресле, я закрыла глаза, как только погас свет, и посмотрела на экран, лишь, когда он снова зажегся. Звучала музыка, по дороге уходил человек, «конец фильма».

– Ну как кино, молодежь? – встретил нас у выхода дядя Миша.

– Во! – лаконично и ясно ответил Алик. Верка улыбалась и хлопала ресницами, и только я, щурясь от яркого света, пожала плечами. «Кино как кино, темно и сиденья неудобные», – вслух я, конечно, ничего не сказала.

Возвращались на Иньскую уже поздно, наевшись мороженого и проводив Верку до самого подъезда – вот они, качели с петушками, на которых катал меня папа! Знакомый двор встретил нас приветливо. Забытый дом смотрел множеством окон, подмигивал и удивлялся моему появлению.

– Алик, – потянула я за руку брата, – а мама с папой скоро приедут?

– Ты чего, сестренка, плакать собралась? А на плечи хочешь? – Алька присел на корточки и легко поднялся уже вместе со мной. Дух захватило от высоты и счастья! Так мы и отправились обратно, светловолосый парнишка и хрупкая девочка на его плечах, похожие и неразделимые как продолжение друг друга.

От трамвайной остановки до нашей улицы дорога проходила через небольшой пустырь. Вернее когда-то здесь был пустырь, а сейчас стояли многочисленные гаражи. На улице уже смеркалось, прохожих встречалось мало, и Алька крепко сжал мою руку, когда навстречу нам вышла компания ребят. Я ощутила Алькину встревоженность, он оглянулся по сторонам, видно хотел найти другой, спасительный, для нас путь, но…. Все происходило быстро, страшно и неотвратимо.

– Смотри-ка, Некрасов со своей малявкой! – один из них подошел совсем близко и протянул руку ко мне, и Алик, отодвигая меня за спину, успел оттолкнуть парня.

– Не трогай ее, она же девочка!

Я, выглядывая из-за спины брата, успела пересчитать: один, два, три, четыре, пять. Пятеро… Тот, что подошел ближе всех, был одет в яркую рубаху с острыми воротничками и зеленые в черную полоску брюки. Рыжие волосы низко спадали на его лоб, – дед такого мальчика никогда бы не нарисовал.

– Девочка, ой, не могу… А вторую куда дел? Уродину недоделанную?

– Сам ты урод!

– Ну, Некрасов, сейчас ты нам за все ответишь. И за себя, и за деда своего, художника от слова худо!

– Заткнись! Мой дед – Герой Советского Союза!

Ребята обступили нас со всех сторон.

– Герой, говоришь?! Да мой дед таких героев пачками расстреливал! И бабку твою он расстрелял! Да все знают, что дедуля твой недобитый, свой партбилет на кладбище закопал, предатель!

Я смотрела на Альку снизу вверх, вцепившись в него обеими руками. Чувствуя дрожь его тела, я знала – он боится только за меня. Его лицо стало таким багровым, будто вся ярость и кровь униженной фамилии рвалась наружу, – защитить, отомстить, отстоять.

Я не помню, как оказалась оторванной от брата, как упала на огромную кучу гравия, не почувствовав боль разбитых коленок. Брата били жестоко, он сопротивлялся, пока хватало сил, но силы-то были слишком не равны. Они подходили уже по одному и били, хладнокровно оценивая удары. Алик падал и снова вставал. Он попытался поднять с земли палку и остановился, согнувшись, чуть раскинув руки в стороны, палка упала, видно слишком тяжела, и Алик ударил головой в живот того зеленого в полоску. Парень в ответ схватил брата за волосы и – коленом в лицо... Я смотрела, не отрывая взгляда, не заплакала и не вскрикнула. Смотрела, как падает мой брат, на его окровавленное лицо, и очень хотела, чтобы скорее закончилось это страшное кино. Вот только закрыть глаза не могла и свет никак не включался. Алик уже не вставал. Один из парней сплюнул сквозь зубы и присел возле брата.

– Ну что, Некрасов, получил или еще добавить? – и он снова занес кулак.

С криком «А-а-а… не трогай его, не трогай, убью!», я подбежала и вцепилась зубами в эту вражескую руку. Парень от неожиданности упал, а я стала колотить его своими маленькими ручонками, полными гравия.

– Уберите от меня эту сумасшедшую! Все, хватит с них, уходим.

И ушли. Они ушли, а мой брат остался лежать на земле. Я легла рядом с ним, положив голову ему на плечо и осторожно обняв рукой. И заплакала. Плакала совсем тихо и долго-долго. Горе мое было всепоглощающим, безутешным и разрывающим душу.

 

Справедливость

…Возле гаражей нас нашел дядя Миша. Мой брат провел в больнице несколько долгих тревожных дней. Помню, как приходила баба Поля, что-то шептала мне на ушко, шептала на воду и давала пить горькие отвары. Помню, как Альку, по настоянию Луизы, привезли домой, в бинтах, с неузнаваемым лицом, пахнущего болью и лекарствами. В тот день к нам пришел участковый вместе с невысокой усталой женщиной. Дед встретил их в военном кителе, увешанном орденами и медалями. Впервые я увидела деда таким красивым. Его строгое лицо, серьезный взгляд излучали спокойную уверенность. На него хотелось смотреть, ему хотелось верить, его хотелось любить! Участковый что-то путано объяснял, просил подписать бумаги, говорил, что до суда все равно дело не дойдет, не позволят, мол, большие люди родители пацанов. Да и осенью их в армию призовут – при этих словах дед ударил кулаком в стол так, что со звоном подпрыгнули пустые чашки… А женщина вдруг упала на колени, заплакала, запричитала и замолчала, лишь увидев Альку, который появился в дверях своей комнаты. Чужие люди ушли. Дед снял с кителя медаль:

– Теперь она твоя, сынок, за отвагу. А ну-ка, девочка, выбирай любую! Ваши это награды теперь… Хоть и не война, а хватает еще этих… Как же так?

Луиза уже накапала в стакан лекарство и подала деду. Он послушно выпил, вздохнул тяжело:

– Жизнь, она все знает, ее не обманешь, не откупишься.

– А как же справедливость, Петрович? – дядя Миша так и стоял посреди комнаты.

– Справедливость, ишь ты… – дед посадил меня на колени. – А вот вырастут мои внуки хорошими людьми, настоящими и сильными, вот и будет она, справедливость! Правильно я говорю, девочка? – он поцеловал меня в макушку и спокойно добавил: – Жизнь-то, она ведь одна.

Алик сел рядом, здоровой рукой обнял деда, сжимая в ладони бесценную награду:

– Спасибо, дед.

– И тебе спасибо, сынок. Тебе спасибо, родной.

– Тут обедать кто-нибудь собирается или я зря старалась?! – Луиза накрывает на стол, дом наполняется вкусными запахами, светом и большой жизнью, одной на всех, прекрасной и удивительной…

Спасибо, дед!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Я не стану придумывать жизнь, – жизнь придумала меня, и я ей за это благодарна.

 

Хорошие люди

Отрывок из повести «Одна моя жизнь»

 

Дом Некрасовых

Наконец Луиза внесла пирог. Он занял свое место на столе и одарил всех ароматом яблок, черники и еще чего-то совсем незнакомого и волнующего. Разноцветные свечки весело подмигивали, разделяя со мной мою тихую радость.

– Один… Два...

– Осторожно, пальчик не обожги! – предостерегает меня старший брат, Алька.

– Три… Четыре…

– Передавайте тарелочки для пирога, – просит Луиза собравшихся за столом.

– Пять! – сосчитала я все свечи.

– Ну, девочка, загадывай желание и дуй, сколько силы есть, – скомандовал дед и придвинул пирог ближе.

Девочка – это я. Так меня называл дед, у которого было три сына, четыре внука и я, девочка.

– Ну, дуй уже, пирога очень хочется! – торопит Алька.

Он привстал со стула напротив и, упираясь локтями в стол, потянулся к пирогу каждой веснушкой на довольном лице. Наконец, устав держать воздух за раздутыми щеками, я решительно сделала то, чего все от меня ждали: закрыла глаза и… утонула в белом облаке сахарной пудры под всеобщий смех и веселье. И вот уже Луиза раздает пирог, мама «боится» испортить фигуру, отец спорит о чем-то с дядей Мишей, а мой дед, лучший дед на свете, отхлебывает горячий чай из фарфоровой чашки, прищуриваясь от удовольствия и спокойно наблюдая за нашим праздничным миром.

…Знала ли я тогда, что это был один из счастливых дней моей маленькой жизни? Меня окружали сильные и близкие люди. Моя жизнь сливалась с каждым из них на яркой палитре детства и впитывала, как холст, события и впечатления, чтобы потом, отступив на расстояние прожитых лет, узнавая знакомые черты, мое сердце отзывалось любовью и благодарностью.

В то лето мне исполнилось пять лет. Я научилась считать до пяти и, хотя Алька рассказывал деду, что сестра знает уже все цифры, прекрасно обходилась теми, что укладывались в мой кулачок. Вскоре после моего дня рождения родители уехали на Север, «по заданию партии», а мы с братом остались провести лето с дедом. Жили мы на окраине города, на улице с теплым названием «Иньская». Дедушкин дом был настоящим сибиряком – крепким, осанистым и могучим. Высокий каменный фундамент много лет держал два этажа деревянного строения, сложенного из бревен. Окна первого этажа находились высоко над землей и закрывались на ночь скрипучими ставнями. Во дворе росла пара яблонь и огромная ель, а совсем рядом, за домом, начинался густой лес.

«С давних времен Некрасовы жили в этом доме! В этом доме я родился, в этом доме и умру!» – однажды я услышала, как дед объявил об этом моему отцу. Услышала, потому что громко было сказано! Я представляла, как «в давние времена» вырос из земли наш дом. Новенький, пахнущий смолой и лесом, наряженный в белоснежные кружева занавесок, вырос и ждал, когда появится дед. И он появился: зимней ночью, когда метель билась в окна, сыпала снегом и выла от безнадежности, в доме возник дед, высокий, с курчавой седой шевелюрой, с прищуренным добрым взглядом, с ароматом красок и табака, в военном кителе с орденами на груди. Он улыбнулся, натянул холст на подрамник, открыл ящик с тюбиками и кистями и наполнил дом запахами и цветами масляных красок. Я знала, что все окружающие предметы и необыкновенные вещи в доме, как и нашу улицу, и деревья во дворе, и лес, и горбатый мостик через ручей придумал и нарисовал мой дед. Картины на стенах и бесчисленные рисунки в альбомах были тому подтверждением. Я узнавала вокруг себя все, что видела в живописи деда. Даже цветок в треснутом горшке, стоящий на подоконнике в маленькой кухне, и цветущую яблоню за окном я сначала увидела на картине, а потом с удивлением обнаружила во дворе. И никому об этом не сказала! Эта тайна связала крепкой нитью мою детскую душу и сильное сердце деда.

…Возможно, душа дома и сейчас еще рядом со мной, – ходит за мной по земле, путешествует по съемным квартирам, приспосабливается к чужим стенам, к шумным соседям и ждет не дождется вновь обретенного уюта и тепла.

Верка

– Знакомьтесь, это Верка! – мой брат привел в дом девочку. Увидев ее, я сразу вспомнила о своей кукле: такие же золотистые волосы, перехваченные узкой лентой, прямая челка, длинные ресницы и даже белые носочки на маленьких ножках, обутых в туфельки с пряжками!

– Алик, приглашай гостью к столу, обед стынет, – Луиза засуетилась, то бросая любопытный взгляд на Верку, то поглядывая с улыбкой на деда.

Из кухни появился дядя Миша. В переднике, с засученными по локоть рукавами, он поставил на стол большое блюдо с варениками и, опустив со лба на нос очки, удовлетворенно оглядел стол. Заметил детей и снова вернул очки на лоб.

– Оп-па! Какая красавица! Ты, царевна, из какой такой сказки явилась к нам, а?! – он весело поприветствовал гостью. – Да ты никак дочь нашего Какена?

Верка заулыбалась и кивнула головой. «Вот те на! Какен вовсе и не наш, – удивилась я, – и как это у него может быть дочка, да еще и Верка? Откуда она у него взялась?»

Кажется, я знала Какена всегда, он был нашим соседом по городской квартире. Глядя на него, мне хотелось закрыть глаза, зажмуриться и не дышать. Пугало меня и страшное имя «Какен», и его внешний облик. Темная кожа, черные глаза и жесткая черная шевелюра при огромном росте производили ужасающее впечатление. И чтобы хоть как-то обмануть окружающих, он притворялся добрым детским врачом. Надевал белый халат, белую шапочку, вешал стетоскоп на шею и приходил в больницу или, что еще хуже, прямо к нам домой. Он долго мыл руки и невыносимо долго осматривал меня, простукивал и прослушивал. А когда я покорно открывала рот и говорила «а-а-а», он заглядывал туда своими чернющими глазищами, чтобы, по словам Альки, увидеть мое сердце. Потом тяжело вздыхал и говорил маме всегда одно и то же: «Девочка ваша от рождения слабенькая. Надо наблюдать. Молоко, витамины, свежий воздух. Берегите ее, хорошая девочка». Моя мамочка была безнадежно им обманута и старательно выполняла все указания. А однажды просто поразила своей доверчивостью.

Тогда Алька заявил, что вырастет и станет путешественником. Мама сказала, что надо много знать, много учиться, путешественник должен быть сильным и здоровым:

– Поэтому пей, Алик, молоко, не кривись! А самое главное, нужно иметь дом, в который хотелось бы вернуться, и семью, которая бы тебя, сынок, ждала.

Поддавшись общему лирическому настроению, призналась и я в своих планах на жизнь:

– А я, когда вырасту, буду балериной, как Луиза!

– Ну что ты, девочка, балерины они только в театре и хороши. А в жизни… Жизнь – не спектакль. Ты, моя красавица, станешь доктором, как Какен. Будешь ребятишек лечить, таких же милых, как вы с Аликом!

– Доктором?! Какеном значит?! – испугалась я.

О нет, мамочка, только не это… И вот теперь появилась Верка. Рядом со мной, на стуле с высокой спинкой сидела такая нежная, воздушная, трогательная дочь Какена. Губы мои задрожали, и я, не в силах сдержать слез, обняла и поцеловала бедную Верку.

С того дня она стала часто бывать у нас, и лето приобрело новый оттенок золотистых волос, перехваченных узкой лентой. Время летело, играя нашими детскими чувствами, то обрушивая аплодисменты дождя, то сбрасывая слепящий свет июльского солнца. Чарующие запахи лета, вкус спелых ягод из леса, капли божьих коровок на ладошках и ярко синие небо! Оно просвечивало сквозь зелень листвы, заглядывало в наши окна, то наполнялось вдруг облачным пухом и рисовало, рисовало огромных белых птиц…

С появлением Верки в нашем доме, наконец, ожило старое пианино. Инструмент одиноко стоял у дальней стены столовой, и, похоже, давно не надеялся снова пережить прикосновения чувственных рук. Верка подошла к нему как к старому знакомому, а я с замиранием сердца смотрела, как легко просыпается пианино, как благодарно белеют гладкие клавиши и, оправдывая мои ожидания, вдруг рассыпают чистые глубокие звуки. Дед слушал Веркину игру, стоя у открытой двери, будто музыка, густо заполнившая пространство, не позволяла переступить порога и соединить уже прожитое с новым звучанием. Пианино принадлежало моей бабушке и молчало с тех пор, как ее не стало.

А тогда мой красочный, цветной мир заполнился музыкой, заговорил со мной голосом старого инструмента. Луиза перебирала нотные альбомы и просила Верку играть Шуберта, Листа, Шопена. И эти странные имена так же легко различались в моем восприятии, как акварель, пастель и масло. Вокруг меня кружилось и танцевало лето, перелистывая страницы убегающих дней моего детства.

Страшное кино

В один из таких дней Алик и Верка взяли меня с собой в городской кинотеатр. По такому случаю Луиза вплела в мои косы голубые ленты в цвет нового платья. В город нас вез такой же голубой трамвай. Ехал он медленно, не спеша, как важный господин, и я успевала читать развешанные на зданиях слова: «Сла-ва КПСС», «вы-пол-ним…пя-ти-лет-ку». Слава – мальчик, с которым дружит Алька, КПСС – значок на костюме отца, а вот пятилетка…. Это я, что ли, пятилетка?

– Алик, пятилетка – это я? – спросила я, дергая брата за руку.

Ох, и долго же еще он вспоминал мне эту пятилетку! И если вдруг уставал от моих бесконечных вопросов, которые сыпались из меня, в то время как мы укладывались спать, строго так говорил:

– Мала ты еще такие вопросы задавать! Спи уже, пятилетка, а то сейчас как выполню! – и я сразу зажмуривала глаза и улыбалась, пока не гас свет.

Вот и в кинотеатре, утонув в глубоком кресле, я закрыла глаза, как только погас свет, и посмотрела на экран, лишь, когда он снова зажегся. Звучала музыка, по дороге уходил человек, «конец фильма».

– Ну как кино, молодежь? – встретил нас у выхода дядя Миша.

– Во! – лаконично и ясно ответил Алик. Верка улыбалась и хлопала ресницами, и только я, щурясь от яркого света, пожала плечами. «Кино как кино, темно и сиденья неудобные», – вслух я, конечно, ничего не сказала.

Возвращались на Иньскую уже поздно, наевшись мороженого и проводив Верку до самого подъезда – вот они, качели с петушками, на которых катал меня папа! Знакомый двор встретил нас приветливо. Забытый дом смотрел множеством окон, подмигивал и удивлялся моему появлению.

– Алик, – потянула я за руку брата, – а мама с папой скоро приедут?

– Ты чего, сестренка, плакать собралась? А на плечи хочешь? – Алька присел на корточки и легко поднялся уже вместе со мной. Дух захватило от высоты и счастья! Так мы и отправились обратно, светловолосый парнишка и хрупкая девочка на его плечах, похожие и неразделимые как продолжение друг друга.

От трамвайной остановки до нашей улицы дорога проходила через небольшой пустырь. Вернее когда-то здесь был пустырь, а сейчас стояли многочисленные гаражи. На улице уже смеркалось, прохожих встречалось мало, и Алька крепко сжал мою руку, когда навстречу нам вышла компания ребят. Я ощутила Алькину встревоженность, он оглянулся по сторонам, видно хотел найти другой, спасительный, для нас путь, но…. Все происходило быстро, страшно и неотвратимо.

– Смотри-ка, Некрасов со своей малявкой! – один из них подошел совсем близко и протянул руку ко мне, и Алик, отодвигая меня за спину, успел оттолкнуть парня.

– Не трогай ее, она же девочка!

Я, выглядывая из-за спины брата, успела пересчитать: один, два, три, четыре, пять. Пятеро… Тот, что подошел ближе всех, был одет в яркую рубаху с острыми воротничками и зеленые в черную полоску брюки. Рыжие волосы низко спадали на его лоб, – дед такого мальчика никогда бы не нарисовал.

– Девочка, ой, не могу… А вторую куда дел? Уродину недоделанную?

– Сам ты урод!

– Ну, Некрасов, сейчас ты нам за все ответишь. И за себя, и за деда своего, художника от слова худо!

– Заткнись! Мой дед – Герой Советского Союза!

Ребята обступили нас со всех сторон.

– Герой, говоришь?! Да мой дед таких героев пачками расстреливал! И бабку твою он расстрелял! Да все знают, что дедуля твой недобитый, свой партбилет на кладбище закопал, предатель!

Я смотрела на Альку снизу вверх, вцепившись в него обеими руками. Чувствуя дрожь его тела, я знала – он боится только за меня. Его лицо стало таким багровым, будто вся ярость и кровь униженной фамилии рвалась наружу, – защитить, отомстить, отстоять.

Я не помню, как оказалась оторванной от брата, как упала на огромную кучу гравия, не почувствовав боль разбитых коленок. Брата били жестоко, он сопротивлялся, пока хватало сил, но силы-то были слишком не равны. Они подходили уже по одному и били, хладнокровно оценивая удары. Алик падал и снова вставал. Он попытался поднять с земли палку и остановился, согнувшись, чуть раскинув руки в стороны, палка упала, видно слишком тяжела, и Алик ударил головой в живот того зеленого в полоску. Парень в ответ схватил брата за волосы и – коленом в лицо... Я смотрела, не отрывая взгляда, не заплакала и не вскрикнула. Смотрела, как падает мой брат, на его окровавленное лицо, и очень хотела, чтобы скорее закончилось это страшное кино. Вот только закрыть глаза не могла и свет никак не включался. Алик уже не вставал. Один из парней сплюнул сквозь зубы и присел возле брата.

– Ну что, Некрасов, получил или еще добавить? – и он снова занес кулак.

С криком «А-а-а… не трогай его, не трогай, убью!», я подбежала и вцепилась зубами в эту вражескую руку. Парень от неожиданности упал, а я стала колотить его своими маленькими ручонками, полными гравия.

– Уберите от меня эту сумасшедшую! Все, хватит с них, уходим.

И ушли. Они ушли, а мой брат остался лежать на земле. Я легла рядом с ним, положив голову ему на плечо и осторожно обняв рукой. И заплакала. Плакала совсем тихо и долго-долго. Горе мое было всепоглощающим, безутешным и разрывающим душу.

 

Справедливость

…Возле гаражей нас нашел дядя Миша. Мой брат провел в больнице несколько долгих тревожных дней. Помню, как приходила баба Поля, что-то шептала мне на ушко, шептала на воду и давала пить горькие отвары. Помню, как Альку, по настоянию Луизы, привезли домой, в бинтах, с неузнаваемым лицом, пахнущего болью и лекарствами. В тот день к нам пришел участковый вместе с невысокой усталой женщиной. Дед встретил их в военном кителе, увешанном орденами и медалями. Впервые я увидела деда таким красивым. Его строгое лицо, серьезный взгляд излучали спокойную уверенность. На него хотелось смотреть, ему хотелось верить, его хотелось любить! Участковый что-то путано объяснял, просил подписать бумаги, говорил, что до суда все равно дело не дойдет, не позволят, мол, большие люди родители пацанов. Да и осенью их в армию призовут – при этих словах дед ударил кулаком в стол так, что со звоном подпрыгнули пустые чашки… А женщина вдруг упала на колени, заплакала, запричитала и замолчала, лишь увидев Альку, который появился в дверях своей комнаты. Чужие люди ушли. Дед снял с кителя медаль:

– Теперь она твоя, сынок, за отвагу. А ну-ка, девочка, выбирай любую! Ваши это награды теперь… Хоть и не война, а хватает еще этих… Как же так?

Луиза уже накапала в стакан лекарство и подала деду. Он послушно выпил, вздохнул тяжело:

– Жизнь, она все знает, ее не обманешь, не откупишься.

– А как же справедливость, Петрович? – дядя Миша так и стоял посреди комнаты.

– Справедливость, ишь ты… – дед посадил меня на колени. – А вот вырастут мои внуки хорошими людьми, настоящими и сильными, вот и будет она, справедливость! Правильно я говорю, девочка? – он поцеловал меня в макушку и спокойно добавил: – Жизнь-то, она ведь одна.

Алик сел рядом, здоровой рукой обнял деда, сжимая в ладони бесценную награду:

– Спасибо, дед.

– И тебе спасибо, сынок. Тебе спасибо, родной.

– Тут обедать кто-нибудь собирается или я зря старалась?! – Луиза накрывает на стол, дом наполняется вкусными запахами, светом и большой жизнью, одной на всех, прекрасной и удивительной…

Спасибо, дед!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Я не стану придумывать жизнь, – жизнь придумала меня, и я ей за это благодарна.

 

Хорошие люди

Отрывок из повести «Одна моя жизнь»

 

Дом Некрасовых

Наконец Луиза внесла пирог. Он занял свое место на столе и одарил всех ароматом яблок, черники и еще чего-то совсем незнакомого и волнующего. Разноцветные свечки весело подмигивали, разделяя со мной мою тихую радость.

– Один… Два...

– Осторожно, пальчик не обожги! – предостерегает меня старший брат, Алька.

– Три… Четыре…

– Передавайте тарелочки для пирога, – просит Луиза собравшихся за столом.

– Пять! – сосчитала я все свечи.

– Ну, девочка, загадывай желание и дуй, сколько силы есть, – скомандовал дед и придвинул пирог ближе.

Девочка – это я. Так меня называл дед, у которого было три сына, четыре внука и я, девочка.

– Ну, дуй уже, пирога очень хочется! – торопит Алька.

Он привстал со стула напротив и, упираясь локтями в стол, потянулся к пирогу каждой веснушкой на довольном лице. Наконец, устав держать воздух за раздутыми щеками, я решительно сделала то, чего все от меня ждали: закрыла глаза и… утонула в белом облаке сахарной пудры под всеобщий смех и веселье. И вот уже Луиза раздает пирог, мама «боится» испортить фигуру, отец спорит о чем-то с дядей Мишей, а мой дед, лучший дед на свете, отхлебывает горячий чай из фарфоровой чашки, прищуриваясь от удовольствия и спокойно наблюдая за нашим праздничным миром.

…Знала ли я тогда, что это был один из счастливых дней моей маленькой жизни? Меня окружали сильные и близкие люди. Моя жизнь сливалась с каждым из них на яркой палитре детства и впитывала, как холст, события и впечатления, чтобы потом, отступив на расстояние прожитых лет, узнавая знакомые черты, мое сердце отзывалось любовью и благодарностью.

В то лето мне исполнилось пять лет. Я научилась считать до пяти и, хотя Алька рассказывал деду, что сестра знает уже все цифры, прекрасно обходилась теми, что укладывались в мой кулачок. Вскоре после моего дня рождения родители уехали на Север, «по заданию партии», а мы с братом остались провести лето с дедом. Жили мы на окраине города, на улице с теплым названием «Иньская». Дедушкин дом был настоящим сибиряком – крепким, осанистым и могучим. Высокий каменный фундамент много лет держал два этажа деревянного строения, сложенного из бревен. Окна первого этажа находились высоко над землей и закрывались на ночь скрипучими ставнями. Во дворе росла пара яблонь и огромная ель, а совсем рядом, за домом, начинался густой лес.

«С давних времен Некрасовы жили в этом доме! В этом доме я родился, в этом доме и умру!» – однажды я услышала, как дед объявил об этом моему отцу. Услышала, потому что громко было сказано! Я представляла, как «в давние времена» вырос из земли наш дом. Новенький, пахнущий смолой и лесом, наряженный в белоснежные кружева занавесок, вырос и ждал, когда появится дед. И он появился: зимней ночью, когда метель билась в окна, сыпала снегом и выла от безнадежности, в доме возник дед, высокий, с курчавой седой шевелюрой, с прищуренным добрым взглядом, с ароматом красок и табака, в военном кителе с орденами на груди. Он улыбнулся, натянул холст на подрамник, открыл ящик с тюбиками и кистями и наполнил дом запахами и цветами масляных красок. Я знала, что все окружающие предметы и необыкновенные вещи в доме, как и нашу улицу, и деревья во дворе, и лес, и горбатый мостик через ручей придумал и нарисовал мой дед. Картины на стенах и бесчисленные рисунки в альбомах были тому подтверждением. Я узнавала вокруг себя все, что видела в живописи деда. Даже цветок в треснутом горшке, стоящий на подоконнике в маленькой кухне, и цветущую яблоню за окном я сначала увидела на картине, а потом с удивлением обнаружила во дворе. И никому об этом не сказала! Эта тайна связала крепкой нитью мою детскую душу и сильное сердце деда.

…Возможно, душа дома и сейчас еще рядом со мной, – ходит за мной по земле, путешествует по съемным квартирам, приспосабливается к чужим стенам, к шумным соседям и ждет не дождется вновь обретенного уюта и тепла.

Верка

– Знакомьтесь, это Верка! – мой брат привел в дом девочку. Увидев ее, я сразу вспомнила о своей кукле: такие же золотистые волосы, перехваченные узкой лентой, прямая челка, длинные ресницы и даже белые носочки на маленьких ножках, обутых в туфельки с пряжками!

– Алик, приглашай гостью к столу, обед стынет, – Луиза засуетилась, то бросая любопытный взгляд на Верку, то поглядывая с улыбкой на деда.

Из кухни появился дядя Миша. В переднике, с засученными по локоть рукавами, он поставил на стол большое блюдо с варениками и, опустив со лба на нос очки, удовлетворенно оглядел стол. Заметил детей и снова вернул очки на лоб.

– Оп-па! Какая красавица! Ты, царевна, из какой такой сказки явилась к нам, а?! – он весело поприветствовал гостью. – Да ты никак дочь нашего Какена?

Верка заулыбалась и кивнула головой. «Вот те на! Какен вовсе и не наш, – удивилась я, – и как это у него может быть дочка, да еще и Верка? Откуда она у него взялась?»

Кажется, я знала Какена всегда, он был нашим соседом по городской квартире. Глядя на него, мне хотелось закрыть глаза, зажмуриться и не дышать. Пугало меня и страшное имя «Какен», и его внешний облик. Темная кожа, черные глаза и жесткая черная шевелюра при огромном росте производили ужасающее впечатление. И чтобы хоть как-то обмануть окружающих, он притворялся добрым детским врачом. Надевал белый халат, белую шапочку, вешал стетоскоп на шею и приходил в больницу или, что еще хуже, прямо к нам домой. Он долго мыл руки и невыносимо долго осматривал меня, простукивал и прослушивал. А когда я покорно открывала рот и говорила «а-а-а», он заглядывал туда своими чернющими глазищами, чтобы, по словам Альки, увидеть мое сердце. Потом тяжело вздыхал и говорил маме всегда одно и то же: «Девочка ваша от рождения слабенькая. Надо наблюдать. Молоко, витамины, свежий воздух. Берегите ее, хорошая девочка». Моя мамочка была безнадежно им обманута и старательно выполняла все указания. А однажды просто поразила своей доверчивостью.

Тогда Алька заявил, что вырастет и станет путешественником. Мама сказала, что надо много знать, много учиться, путешественник должен быть сильным и здоровым:

– Поэтому пей, Алик, молоко, не кривись! А самое главное, нужно иметь дом, в который хотелось бы вернуться, и семью, которая бы тебя, сынок, ждала.

Поддавшись общему лирическому настроению, призналась и я в своих планах на жизнь:

– А я, когда вырасту, буду балериной, как Луиза!

– Ну что ты, девочка, балерины они только в театре и хороши. А в жизни… Жизнь – не спектакль. Ты, моя красавица, станешь доктором, как Какен. Будешь ребятишек лечить, таких же милых, как вы с Аликом!

– Доктором?! Какеном значит?! – испугалась я.

О нет, мамочка, только не это… И вот теперь появилась Верка. Рядом со мной, на стуле с высокой спинкой сидела такая нежная, воздушная, трогательная дочь Какена. Губы мои задрожали, и я, не в силах сдержать слез, обняла и поцеловала бедную Верку.

С того дня она стала часто бывать у нас, и лето приобрело новый оттенок золотистых волос, перехваченных узкой лентой. Время летело, играя нашими детскими чувствами, то обрушивая аплодисменты дождя, то сбрасывая слепящий свет июльского солнца. Чарующие запахи лета, вкус спелых ягод из леса, капли божьих коровок на ладошках и ярко синие небо! Оно просвечивало сквозь зелень листвы, заглядывало в наши окна, то наполнялось вдруг облачным пухом и рисовало, рисовало огромных белых птиц…

С появлением Верки в нашем доме, наконец, ожило старое пианино. Инструмент одиноко стоял у дальней стены столовой, и, похоже, давно не надеялся снова пережить прикосновения чувственных рук. Верка подошла к нему как к старому знакомому, а я с замиранием сердца смотрела, как легко просыпается пианино, как благодарно белеют гладкие клавиши и, оправдывая мои ожидания, вдруг рассыпают чистые глубокие звуки. Дед слушал Веркину игру, стоя у открытой двери, будто музыка, густо заполнившая пространство, не позволяла переступить порога и соединить уже прожитое с новым звучанием. Пианино принадлежало моей бабушке и молчало с тех пор, как ее не стало.

А тогда мой красочный, цветной мир заполнился музыкой, заговорил со мной голосом старого инструмента. Луиза перебирала нотные альбомы и просила Верку играть Шуберта, Листа, Шопена. И эти странные имена так же легко различались в моем восприятии, как акварель, пастель и масло. Вокруг меня кружилось и танцевало лето, перелистывая страницы убегающих дней моего детства.

Страшное кино

В один из таких дней Алик и Верка взяли меня с собой в городской кинотеатр. По такому случаю Луиза вплела в мои косы голубые ленты в цвет нового платья. В город нас вез такой же голубой трамвай. Ехал он медленно, не спеша, как важный господин, и я успевала читать развешанные на зданиях слова: «Сла-ва КПСС», «вы-пол-ним…пя-ти-лет-ку». Слава – мальчик, с которым дружит Алька, КПСС – значок на костюме отца, а вот пятилетка…. Это я, что ли, пятилетка?

– Алик, пятилетка – это я? – спросила я, дергая брата за руку.

Ох, и долго же еще он вспоминал мне эту пятилетку! И если вдруг уставал от моих бесконечных вопросов, которые сыпались из меня, в то время как мы укладывались спать, строго так говорил:

– Мала ты еще такие вопросы задавать! Спи уже, пятилетка, а то сейчас как выполню! – и я сразу зажмуривала глаза и улыбалась, пока не гас свет.

Вот и в кинотеатре, утонув в глубоком кресле, я закрыла глаза, как только погас свет, и посмотрела на экран, лишь, когда он снова зажегся. Звучала музыка, по дороге уходил человек, «конец фильма».

– Ну как кино, молодежь? – встретил нас у выхода дядя Миша.

– Во! – лаконично и ясно ответил Алик. Верка улыбалась и хлопала ресницами, и только я, щурясь от яркого света, пожала плечами. «Кино как кино, темно и сиденья неудобные», – вслух я, конечно, ничего не сказала.

Возвращались на Иньскую уже поздно, наевшись мороженого и проводив Верку до самого подъезда – вот они, качели с петушками, на которых катал меня папа! Знакомый двор встретил нас приветливо. Забытый дом смотрел множеством окон, подмигивал и удивлялся моему появлению.

– Алик, – потянула я за руку брата, – а мама с папой скоро приедут?

– Ты чего, сестренка, плакать собралась? А на плечи хочешь? – Алька присел на корточки и легко поднялся уже вместе со мной. Дух захватило от высоты и счастья! Так мы и отправились обратно, светловолосый парнишка и хрупкая девочка на его плечах, похожие и неразделимые как продолжение друг друга.

От трамвайной остановки до нашей улицы дорога проходила через небольшой пустырь. Вернее когда-то здесь был пустырь, а сейчас стояли многочисленные гаражи. На улице уже смеркалось, прохожих встречалось мало, и Алька крепко сжал мою руку, когда навстречу нам вышла компания ребят. Я ощутила Алькину встревоженность, он оглянулся по сторонам, видно хотел найти другой, спасительный, для нас путь, но…. Все происходило быстро, страшно и неотвратимо.

– Смотри-ка, Некрасов со своей малявкой! – один из них подошел совсем близко и протянул руку ко мне, и Алик, отодвигая меня за спину, успел оттолкнуть парня.

– Не трогай ее, она же девочка!

Я, выглядывая из-за спины брата, успела пересчитать: один, два, три, четыре, пять. Пятеро… Тот, что подошел ближе всех, был одет в яркую рубаху с острыми воротничками и зеленые в черную полоску брюки. Рыжие волосы низко спадали на его лоб, – дед такого мальчика никогда бы не нарисовал.

– Девочка, ой, не могу… А вторую куда дел? Уродину недоделанную?

– Сам ты урод!

– Ну, Некрасов, сейчас ты нам за все ответишь. И за себя, и за деда своего, художника от слова худо!

– Заткнись! Мой дед – Герой Советского Союза!

Ребята обступили нас со всех сторон.

– Герой, говоришь?! Да мой дед таких героев пачками расстреливал! И бабку твою он расстрелял! Да все знают, что дедуля твой недобитый, свой партбилет на кладбище закопал, предатель!

Я смотрела на Альку снизу вверх, вцепившись в него обеими руками. Чувствуя дрожь его тела, я знала – он боится только за меня. Его лицо стало таким багровым, будто вся ярость и кровь униженной фамилии рвалась наружу, – защитить, отомстить, отстоять.

Я не помню, как оказалась оторванной от брата, как упала на огромную кучу гравия, не почувствовав боль разбитых коленок. Брата били жестоко, он сопротивлялся, пока хватало сил, но силы-то были слишком не равны. Они подходили уже по одному и били, хладнокровно оценивая удары. Алик падал и снова вставал. Он попытался поднять с земли палку и остановился, согнувшись, чуть раскинув руки в стороны, палка упала, видно слишком тяжела, и Алик ударил головой в живот того зеленого в полоску. Парень в ответ схватил брата за волосы и – коленом в лицо... Я смотрела, не отрывая взгляда, не заплакала и не вскрикнула. Смотрела, как падает мой брат, на его окровавленное лицо, и очень хотела, чтобы скорее закончилось это страшное кино. Вот только закрыть глаза не могла и свет никак не включался. Алик уже не вставал. Один из парней сплюнул сквозь зубы и присел возле брата.

– Ну что, Некрасов, получил или еще добавить? – и он снова занес кулак.

С криком «А-а-а… не трогай его, не трогай, убью!», я подбежала и вцепилась зубами в эту вражескую руку. Парень от неожиданности упал, а я стала колотить его своими маленькими ручонками, полными гравия.

– Уберите от меня эту сумасшедшую! Все, хватит с них, уходим.

И ушли. Они ушли, а мой брат остался лежать на земле. Я легла рядом с ним, положив голову ему на плечо и осторожно обняв рукой. И заплакала. Плакала совсем тихо и долго-долго. Горе мое было всепоглощающим, безутешным и разрывающим душу.

 

Справедливость

…Возле гаражей нас нашел дядя Миша. Мой брат провел в больнице несколько долгих тревожных дней. Помню, как приходила баба Поля, что-то шептала мне на ушко, шептала на воду и давала пить горькие отвары. Помню, как Альку, по настоянию Луизы, привезли домой, в бинтах, с неузнаваемым лицом, пахнущего болью и лекарствами. В тот день к нам пришел участковый вместе с невысокой усталой женщиной. Дед встретил их в военном кителе, увешанном орденами и медалями. Впервые я увидела деда таким красивым. Его строгое лицо, серьезный взгляд излучали спокойную уверенность. На него хотелось смотреть, ему хотелось верить, его хотелось любить! Участковый что-то путано объяснял, просил подписать бумаги, говорил, что до суда все равно дело не дойдет, не позволят, мол, большие люди родители пацанов. Да и осенью их в армию призовут – при этих словах дед ударил кулаком в стол так, что со звоном подпрыгнули пустые чашки… А женщина вдруг упала на колени, заплакала, запричитала и замолчала, лишь увидев Альку, который появился в дверях своей комнаты. Чужие люди ушли. Дед снял с кителя медаль:

– Теперь она твоя, сынок, за отвагу. А ну-ка, девочка, выбирай любую! Ваши это награды теперь… Хоть и не война, а хватает еще этих… Как же так?

Луиза уже накапала в стакан лекарство и подала деду. Он послушно выпил, вздохнул тяжело:

– Жизнь, она все знает, ее не обманешь, не откупишься.

– А как же справедливость, Петрович? – дядя Миша так и стоял посреди комнаты.

– Справедливость, ишь ты… – дед посадил меня на колени. – А вот вырастут мои внуки хорошими людьми, настоящими и сильными, вот и будет она, справедливость! Правильно я говорю, девочка? – он поцеловал меня в макушку и спокойно добавил: – Жизнь-то, она ведь одна.

Алик сел рядом, здоровой рукой обнял деда, сжимая в ладони бесценную награду:

– Спасибо, дед.

– И тебе спасибо, сынок. Тебе спасибо, родной.

– Тут обедать кто-нибудь собирается или я зря старалась?! – Луиза накрывает на стол, дом наполняется вкусными запахами, светом и большой жизнью, одной на всех, прекрасной и удивительной…

Спасибо, дед!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Я не стану придумывать жизнь, – жизнь придумала меня, и я ей за это благодарна.

 

Хорошие люди

Отрывок из повести «Одна моя жизнь»

 

Дом Некрасовых

Наконец Луиза внесла пирог. Он занял свое место на столе и одарил всех ароматом яблок, черники и еще чего-то совсем незнакомого и волнующего. Разноцветные свечки весело подмигивали, разделяя со мной мою тихую радость.

– Один… Два...

– Осторожно, пальчик не обожги! – предостерегает меня старший брат, Алька.

– Три… Четыре…

– Передавайте тарелочки для пирога, – просит Луиза собравшихся за столом.

– Пять! – сосчитала я все свечи.

– Ну, девочка, загадывай желание и дуй, сколько силы есть, – скомандовал дед и придвинул пирог ближе.

Девочка – это я. Так меня называл дед, у которого было три сына, четыре внука и я, девочка.

– Ну, дуй уже, пирога очень хочется! – торопит Алька.

Он привстал со стула напротив и, упираясь локтями в стол, потянулся к пирогу каждой веснушкой на довольном лице. Наконец, устав держать воздух за раздутыми щеками, я решительно сделала то, чего все от меня ждали: закрыла глаза и… утонула в белом облаке сахарной пудры под всеобщий смех и веселье. И вот уже Луиза раздает пирог, мама «боится» испортить фигуру, отец спорит о чем-то с дядей Мишей, а мой дед, лучший дед на свете, отхлебывает горячий чай из фарфоровой чашки, прищуриваясь от удовольствия и спокойно наблюдая за нашим праздничным миром.

…Знала ли я тогда, что это был один из счастливых дней моей маленькой жизни? Меня окружали сильные и близкие люди. Моя жизнь сливалась с каждым из них на яркой палитре детства и впитывала, как холст, события и впечатления, чтобы потом, отступив на расстояние прожитых лет, узнавая знакомые черты, мое сердце отзывалось любовью и благодарностью.

В то лето мне исполнилось пять лет. Я научилась считать до пяти и, хотя Алька рассказывал деду, что сестра знает уже все цифры, прекрасно обходилась теми, что укладывались в мой кулачок. Вскоре после моего дня рождения родители уехали на Север, «по заданию партии», а мы с братом остались провести лето с дедом. Жили мы на окраине города, на улице с теплым названием «Иньская». Дедушкин дом был настоящим сибиряком – крепким, осанистым и могучим. Высокий каменный фундамент много лет держал два этажа деревянного строения, сложенного из бревен. Окна первого этажа находились высоко над землей и закрывались на ночь скрипучими ставнями. Во дворе росла пара яблонь и огромная ель, а совсем рядом, за домом, начинался густой лес.

«С давних времен Некрасовы жили в этом доме! В этом доме я родился, в этом доме и умру!» – однажды я услышала, как дед объявил об этом моему отцу. Услышала, потому что громко было сказано! Я представляла, как «в давние времена» вырос из земли наш дом. Новенький, пахнущий смолой и лесом, наряженный в белоснежные кружева занавесок, вырос и ждал, когда появится дед. И он появился: зимней ночью, когда метель билась в окна, сыпала снегом и выла от безнадежности, в доме возник дед, высокий, с курчавой седой шевелюрой, с прищуренным добрым взглядом, с ароматом красок и табака, в военном кителе с орденами на груди. Он улыбнулся, натянул холст на подрамник, открыл ящик с тюбиками и кистями и наполнил дом запахами и цветами масляных красок. Я знала, что все окружающие предметы и необыкновенные вещи в доме, как и нашу улицу, и деревья во дворе, и лес, и горбатый мостик через ручей придумал и нарисовал мой дед. Картины на стенах и бесчисленные рисунки в альбомах были тому подтверждением. Я узнавала вокруг себя все, что видела в живописи деда. Даже цветок в треснутом горшке, стоящий на подоконнике в маленькой кухне, и цветущую яблоню за окном я сначала увидела на картине, а потом с удивлением обнаружила во дворе. И никому об этом не сказала! Эта тайна связала крепкой нитью мою детскую душу и сильное сердце деда.

…Возможно, душа дома и сейчас еще рядом со мной, – ходит за мной по земле, путешествует по съемным квартирам, приспосабливается к чужим стенам, к шумным соседям и ждет не дождется вновь обретенного уюта и тепла.

Верка

– Знакомьтесь, это Верка! – мой брат привел в дом девочку. Увидев ее, я сразу вспомнила о своей кукле: такие же золотистые волосы, перехваченные узкой лентой, прямая челка, длинные ресницы и даже белые носочки на маленьких ножках, обутых в туфельки с пряжками!

– Алик, приглашай гостью к столу, обед стынет, – Луиза засуетилась, то бросая любопытный взгляд на Верку, то поглядывая с улыбкой на деда.

Из кухни появился дядя Миша. В переднике, с засученными по локоть рукавами, он поставил на стол большое блюдо с варениками и, опустив со лба на нос очки, удовлетворенно оглядел стол. Заметил детей и снова вернул очки на лоб.

– Оп-па! Какая красавица! Ты, царевна, из какой такой сказки явилась к нам, а?! – он весело поприветствовал гостью. – Да ты никак дочь нашего Какена?

Верка заулыбалась и кивнула головой. «Вот те на! Какен вовсе и не наш, – удивилась я, – и как это у него может быть дочка, да еще и Верка? Откуда она у него взялась?»

Кажется, я знала Какена всегда, он был нашим соседом по городской квартире. Глядя на него, мне хотелось закрыть глаза, зажмуриться и не дышать. Пугало меня и страшное имя «Какен», и его внешний облик. Темная кожа, черные глаза и жесткая черная шевелюра при огромном росте производили ужасающее впечатление. И чтобы хоть как-то обмануть окружающих, он притворялся добрым детским врачом. Надевал белый халат, белую шапочку, вешал стетоскоп на шею и приходил в больницу или, что еще хуже, прямо к нам домой. Он долго мыл руки и невыносимо долго осматривал меня, простукивал и прослушивал. А когда я покорно открывала рот и говорила «а-а-а», он заглядывал туда своими чернющими глазищами, чтобы, по словам Альки, увидеть мое сердце. Потом тяжело вздыхал и говорил маме всегда одно и то же: «Девочка ваша от рождения слабенькая. Надо наблюдать. Молоко, витамины, свежий воздух. Берегите ее, хорошая девочка». Моя мамочка была безнадежно им обманута и старательно выполняла все указания. А однажды просто поразила своей доверчивостью.

Тогда Алька заявил, что вырастет и станет путешественником. Мама сказала, что надо много знать, много учиться, путешественник должен быть сильным и здоровым:

– Поэтому пей, Алик, молоко, не кривись! А самое главное, нужно иметь дом, в который хотелось бы вернуться, и семью, которая бы тебя, сынок, ждала.

Поддавшись общему лирическому настроению, призналась и я в своих планах на жизнь:

– А я, когда вырасту, буду балериной, как Луиза!

– Ну что ты, девочка, балерины они только в театре и хороши. А в жизни… Жизнь – не спектакль. Ты, моя красавица, станешь доктором, как Какен. Будешь ребятишек лечить, таких же милых, как вы с Аликом!

– Доктором?! Какеном значит?! – испугалась я.

О нет, мамочка, только не это… И вот теперь появилась Верка. Рядом со мной, на стуле с высокой спинкой сидела такая нежная, воздушная, трогательная дочь Какена. Губы мои задрожали, и я, не в силах сдержать слез, обняла и поцеловала бедную Верку.

С того дня она стала часто бывать у нас, и лето приобрело новый оттенок золотистых волос, перехваченных узкой лентой. Время летело, играя нашими детскими чувствами, то обрушивая аплодисменты дождя, то сбрасывая слепящий свет июльского солнца. Чарующие запахи лета, вкус спелых ягод из леса, капли божьих коровок на ладошках и ярко синие небо! Оно просвечивало сквозь зелень листвы, заглядывало в наши окна, то наполнялось вдруг облачным пухом и рисовало, рисовало огромных белых птиц…

С появлением Верки в нашем доме, наконец, ожило старое пианино. Инструмент одиноко стоял у дальней стены столовой, и, похоже, давно не надеялся снова пережить прикосновения чувственных рук. Верка подошла к нему как к старому знакомому, а я с замиранием сердца смотрела, как легко просыпается пианино, как благодарно белеют гладкие клавиши и, оправдывая мои ожидания, вдруг рассыпают чистые глубокие звуки. Дед слушал Веркину игру, стоя у открытой двери, будто музыка, густо заполнившая пространство, не позволяла переступить порога и соединить уже прожитое с новым звучанием. Пианино принадлежало моей бабушке и молчало с тех пор, как ее не стало.

А тогда мой красочный, цветной мир заполнился музыкой, заговорил со мной голосом старого инструмента. Луиза перебирала нотные альбомы и просила Верку играть Шуберта, Листа, Шопена. И эти странные имена так же легко различались в моем восприятии, как акварель, пастель и масло. Вокруг меня кружилось и танцевало лето, перелистывая страницы убегающих дней моего детства.

Страшное кино

В один из таких дней Алик и Верка взяли меня с собой в городской кинотеатр. По такому случаю Луиза вплела в мои косы голубые ленты в цвет нового платья. В город нас вез такой же голубой трамвай. Ехал он медленно, не спеша, как важный господин, и я успевала читать развешанные на зданиях слова: «Сла-ва КПСС», «вы-пол-ним…пя-ти-лет-ку». Слава – мальчик, с которым дружит Алька, КПСС – значок на костюме отца, а вот пятилетка…. Это я, что ли, пятилетка?

– Алик, пятилетка – это я? – спросила я, дергая брата за руку.

Ох, и долго же еще он вспоминал мне эту пятилетку! И если вдруг уставал от моих бесконечных вопросов, которые сыпались из меня, в то время как мы укладывались спать, строго так говорил:

– Мала ты еще такие вопросы задавать! Спи уже, пятилетка, а то сейчас как выполню! – и я сразу зажмуривала глаза и улыбалась, пока не гас свет.

Вот и в кинотеатре, утонув в глубоком кресле, я закрыла глаза, как только погас свет, и посмотрела на экран, лишь, когда он снова зажегся. Звучала музыка, по дороге уходил человек, «конец фильма».

– Ну как кино, молодежь? – встретил нас у выхода дядя Миша.

– Во! – лаконично и ясно ответил Алик. Верка улыбалась и хлопала ресницами, и только я, щурясь от яркого света, пожала плечами. «Кино как кино, темно и сиденья неудобные», – вслух я, конечно, ничего не сказала.

Возвращались на Иньскую уже поздно, наевшись мороженого и проводив Верку до самого подъезда – вот они, качели с петушками, на которых катал меня папа! Знакомый двор встретил нас приветливо. Забытый дом смотрел множеством окон, подмигивал и удивлялся моему появлению.

– Алик, – потянула я за руку брата, – а мама с папой скоро приедут?

– Ты чего, сестренка, плакать собралась? А на плечи хочешь? – Алька присел на корточки и легко поднялся уже вместе со мной. Дух захватило от высоты и счастья! Так мы и отправились обратно, светловолосый парнишка и хрупкая девочка на его плечах, похожие и неразделимые как продолжение друг друга.

От трамвайной остановки до нашей улицы дорога проходила через небольшой пустырь. Вернее когда-то здесь был пустырь, а сейчас стояли многочисленные гаражи. На улице уже смеркалось, прохожих встречалось мало, и Алька крепко сжал мою руку, когда навстречу нам вышла компания ребят. Я ощутила Алькину встревоженность, он оглянулся по сторонам, видно хотел найти другой, спасительный, для нас путь, но…. Все происходило быстро, страшно и неотвратимо.

– Смотри-ка, Некрасов со своей малявкой! – один из них подошел совсем близко и протянул руку ко мне, и Алик, отодвигая меня за спину, успел оттолкнуть парня.

– Не трогай ее, она же девочка!

Я, выглядывая из-за спины брата, успела пересчитать: один, два, три, четыре, пять. Пятеро… Тот, что подошел ближе всех, был одет в яркую рубаху с острыми воротничками и зеленые в черную полоску брюки. Рыжие волосы низко спадали на его лоб, – дед такого мальчика никогда бы не нарисовал.

– Девочка, ой, не могу… А вторую куда дел? Уродину недоделанную?

– Сам ты урод!

– Ну, Некрасов, сейчас ты нам за все ответишь. И за себя, и за деда своего, художника от слова худо!

– Заткнись! Мой дед – Герой Советского Союза!

Ребята обступили нас со всех сторон.

– Герой, говоришь?! Да мой дед таких героев пачками расстреливал! И бабку твою он расстрелял! Да все знают, что дедуля твой недобитый, свой партбилет на кладбище закопал, предатель!

Я смотрела на Альку снизу вверх, вцепившись в него обеими руками. Чувствуя дрожь его тела, я знала – он боится только за меня. Его лицо стало таким багровым, будто вся ярость и кровь униженной фамилии рвалась наружу, – защитить, отомстить, отстоять.

Я не помню, как оказалась оторванной от брата, как упала на огромную кучу гравия, не почувствовав боль разбитых коленок. Брата били жестоко, он сопротивлялся, пока хватало сил, но силы-то были слишком не равны. Они подходили уже по одному и били, хладнокровно оценивая удары. Алик падал и снова вставал. Он попытался поднять с земли палку и остановился, согнувшись, чуть раскинув руки в стороны, палка упала, видно слишком тяжела, и Алик ударил головой в живот того зеленого в полоску. Парень в ответ схватил брата за волосы и – коленом в лицо... Я смотрела, не отрывая взгляда, не заплакала и не вскрикнула. Смотрела, как падает мой брат, на его окровавленное лицо, и очень хотела, чтобы скорее закончилось это страшное кино. Вот только закрыть глаза не могла и свет никак не включался. Алик уже не вставал. Один из парней сплюнул сквозь зубы и присел возле брата.

– Ну что, Некрасов, получил или еще добавить? – и он снова занес кулак.

С криком «А-а-а… не трогай его, не трогай, убью!», я подбежала и вцепилась зубами в эту вражескую руку. Парень от неожиданности упал, а я стала колотить его своими маленькими ручонками, полными гравия.

– Уберите от меня эту сумасшедшую! Все, хватит с них, уходим.

И ушли. Они ушли, а мой брат остался лежать на земле. Я легла рядом с ним, положив голову ему на плечо и осторожно обняв рукой. И заплакала. Плакала совсем тихо и долго-долго. Горе мое было всепоглощающим, безутешным и разрывающим душу.

 

Справедливость

…Возле гаражей нас нашел дядя Миша. Мой брат провел в больнице несколько долгих тревожных дней. Помню, как приходила баба Поля, что-то шептала мне на ушко, шептала на воду и давала пить горькие отвары. Помню, как Альку, по настоянию Луизы, привезли домой, в бинтах, с неузнаваемым лицом, пахнущего болью и лекарствами. В тот день к нам пришел участковый вместе с невысокой усталой женщиной. Дед встретил их в военном кителе, увешанном орденами и медалями. Впервые я увидела деда таким красивым. Его строгое лицо, серьезный взгляд излучали спокойную уверенность. На него хотелось смотреть, ему хотелось верить, его хотелось любить! Участковый что-то путано объяснял, просил подписать бумаги, говорил, что до суда все равно дело не дойдет, не позволят, мол, большие люди родители пацанов. Да и осенью их в армию призовут – при этих словах дед ударил кулаком в стол так, что со звоном подпрыгнули пустые чашки… А женщина вдруг упала на колени, заплакала, запричитала и замолчала, лишь увидев Альку, который появился в дверях своей комнаты. Чужие люди ушли. Дед снял с кителя медаль:

– Теперь она твоя, сынок, за отвагу. А ну-ка, девочка, выбирай любую! Ваши это награды теперь… Хоть и не война, а хватает еще этих… Как же так?

Луиза уже накапала в стакан лекарство и подала деду. Он послушно выпил, вздохнул тяжело:

– Жизнь, она все знает, ее не обманешь, не откупишься.

– А как же справедливость, Петрович? – дядя Миша так и стоял посреди комнаты.

– Справедливость, ишь ты… – дед посадил меня на колени. – А вот вырастут мои внуки хорошими людьми, настоящими и сильными, вот и будет она, справедливость! Правильно я говорю, девочка? – он поцеловал меня в макушку и спокойно добавил: – Жизнь-то, она ведь одна.

Алик сел рядом, здоровой рукой обнял деда, сжимая в ладони бесценную награду:

– Спасибо, дед.

– И тебе спасибо, сынок. Тебе спасибо, родной.

– Тут обедать кто-нибудь собирается или я зря старалась?! – Луиза накрывает на стол, дом наполняется вкусными запахами, светом и большой жизнью, одной на всех, прекрасной и удивительной…

Спасибо, дед!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

м

 

 

 

Я не стану придумывать жизнь, – жизнь придумала меня, и я ей за это благодарна.

 

Хорошие люди

Отрывок из повести «Одна моя жизнь»

 

Дом Некрасовых

Наконец Луиза внесла пирог. Он занял свое место на столе и одарил всех ароматом яблок, черники и еще чего-то совсем незнакомого и волнующего. Разноцветные свечки весело подмигивали, разделяя со мной мою тихую радость.

– Один… Два...

– Осторожно, пальчик не обожги! – предостерегает меня старший брат, Алька.

– Три… Четыре…

– Передавайте тарелочки для пирога, – просит Луиза собравшихся за столом.

– Пять! – сосчитала я все свечи.

– Ну, девочка, загадывай желание и дуй, сколько силы есть, – скомандовал дед и придвинул пирог ближе.

Девочка – это я. Так меня называл дед, у которого было три сына, четыре внука и я, девочка.

– Ну, дуй уже, пирога очень хочется! – торопит Алька.

Он привстал со стула напротив и, упираясь локтями в стол, потянулся к пирогу каждой веснушкой на довольном лице. Наконец, устав держать воздух за раздутыми щеками, я решительно сделала то, чего все от меня ждали: закрыла глаза и… утонула в белом облаке сахарной пудры под всеобщий смех и веселье. И вот уже Луиза раздает пирог, мама «боится» испортить фигуру, отец спорит о чем-то с дядей Мишей, а мой дед, лучший дед на свете, отхлебывает горячий чай из фарфоровой чашки, прищуриваясь от удовольствия и спокойно наблюдая за нашим праздничным миром.

…Знала ли я тогда, что это был один из счастливых дней моей маленькой жизни? Меня окружали сильные и близкие люди. Моя жизнь сливалась с каждым из них на яркой палитре детства и впитывала, как холст, события и впечатления, чтобы потом, отступив на расстояние прожитых лет, узнавая знакомые черты, мое сердце отзывалось любовью и благодарностью.

В то лето мне исполнилось пять лет. Я научилась считать до пяти и, хотя Алька рассказывал деду, что сестра знает уже все цифры, прекрасно обходилась теми, что укладывались в мой кулачок. Вскоре после моего дня рождения родители уехали на Север, «по заданию партии», а мы с братом остались провести лето с дедом. Жили мы на окраине города, на улице с теплым названием «Иньская». Дедушкин дом был настоящим сибиряком – крепким, осанистым и могучим. Высокий каменный фундамент много лет держал два этажа деревянного строения, сложенного из бревен. Окна первого этажа находились высоко над землей и закрывались на ночь скрипучими ставнями. Во дворе росла пара яблонь и огромная ель, а совсем рядом, за домом, начинался густой лес.

«С давних времен Некрасовы жили в этом доме! В этом доме я родился, в этом доме и умру!» – однажды я услышала, как дед объявил об этом моему отцу. Услышала, потому что громко было сказано! Я представляла, как «в давние времена» вырос из земли наш дом. Новенький, пахнущий смолой и лесом, наряженный в белоснежные кружева занавесок, вырос и ждал, когда появится дед. И он появился: зимней ночью, когда метель билась в окна, сыпала снегом и выла от безнадежности, в доме возник дед, высокий, с курчавой седой шевелюрой, с прищуренным добрым взглядом, с ароматом красок и табака, в военном кителе с орденами на груди. Он улыбнулся, натянул холст на подрамник, открыл ящик с тюбиками и кистями и наполнил дом запахами и цветами масляных красок. Я знала, что все окружающие предметы и необыкновенные вещи в доме, как и нашу улицу, и деревья во дворе, и лес, и горбатый мостик через ручей придумал и нарисовал мой дед. Картины на стенах и бесчисленные рисунки в альбомах были тому подтверждением. Я узнавала вокруг себя все, что видела в живописи деда. Даже цветок в треснутом горшке, стоящий на подоконнике в маленькой кухне, и цветущую яблоню за окном я сначала увидела на картине, а потом с удивлением обнаружила во дворе. И никому об этом не сказала! Эта тайна связала крепкой нитью мою детскую душу и сильное сердце деда.

…Возможно, душа дома и сейчас еще рядом со мной, – ходит за мной по земле, путешествует по съемным квартирам, приспосабливается к чужим стенам, к шумным соседям и ждет не дождется вновь обретенного уюта и тепла.

Верка

– Знакомьтесь, это Верка! – мой брат привел в дом девочку. Увидев ее, я сразу вспомнила о своей кукле: такие же золотистые волосы, перехваченные узкой лентой, прямая челка, длинные ресницы и даже белые носочки на маленьких ножках, обутых в туфельки с пряжками!

– Алик, приглашай гостью к столу, обед стынет, – Луиза засуетилась, то бросая любопытный взгляд на Верку, то поглядывая с улыбкой на деда.

Из кухни появился дядя Миша. В переднике, с засученными по локоть рукавами, он поставил на стол большое блюдо с варениками и, опустив со лба на нос очки, удовлетворенно оглядел стол. Заметил детей и снова вернул очки на лоб.

– Оп-па! Какая красавица! Ты, царевна, из какой такой сказки явилась к нам, а?! – он весело поприветствовал гостью. – Да ты никак дочь нашего Какена?

Верка заулыбалась и кивнула головой. «Вот те на! Какен вовсе и не наш, – удивилась я, – и как это у него может быть дочка, да еще и Верка? Откуда она у него взялась?»

Кажется, я знала Какена всегда, он был нашим соседом по городской квартире. Глядя на него, мне хотелось закрыть глаза, зажмуриться и не дышать. Пугало меня и страшное имя «Какен», и его внешний облик. Темная кожа, черные глаза и жесткая черная шевелюра при огромном росте производили ужасающее впечатление. И чтобы хоть как-то обмануть окружающих, он притворялся добрым детским врачом. Надевал белый халат, белую шапочку, вешал стетоскоп на шею и приходил в больницу или, что еще хуже, прямо к нам домой. Он долго мыл руки и невыносимо долго осматривал меня, простукивал и прослушивал. А когда я покорно открывала рот и говорила «а-а-а», он заглядывал туда своими чернющими глазищами, чтобы, по словам Альки, увидеть мое сердце. Потом тяжело вздыхал и говорил маме всегда одно и то же: «Девочка ваша от рождения слабенькая. Надо наблюдать. Молоко, витамины, свежий воздух. Берегите ее, хорошая девочка». Моя мамочка была безнадежно им обманута и старательно выполняла все указания. А однажды просто поразила своей доверчивостью.

Тогда Алька заявил, что вырастет и станет путешественником. Мама сказала, что надо много знать, много учиться, путешественник должен быть сильным и здоровым:

– Поэтому пей, Алик, молоко, не кривись! А самое главное, нужно иметь дом, в который хотелось бы вернуться, и семью, которая бы тебя, сынок, ждала.

Поддавшись общему лирическому настроению, призналась и я в своих планах на жизнь:

– А я, когда вырасту, буду балериной, как Луиза!

– Ну что ты, девочка, балерины они только в театре и хороши. А в жизни… Жизнь – не спектакль. Ты, моя красавица, станешь доктором, как Какен. Будешь ребятишек лечить, таких же милых, как вы с Аликом!

– Доктором?! Какеном значит?! – испугалась я.

О нет, мамочка, только не это… И вот теперь появилась Верка. Рядом со мной, на стуле с высокой спинкой сидела такая нежная, воздушная, трогательная дочь Какена. Губы мои задрожали, и я, не в силах сдержать слез, обняла и поцеловала бедную Верку.

С того дня она стала часто бывать у нас, и лето приобрело новый оттенок золотистых волос, перехваченных узкой лентой. Время летело, играя нашими детскими чувствами, то обрушивая аплодисменты дождя, то сбрасывая слепящий свет июльского солнца. Чарующие запахи лета, вкус спелых ягод из леса, капли божьих коровок на ладошках и ярко синие небо! Оно просвечивало сквозь зелень листвы, заглядывало в наши окна, то наполнялось вдруг облачным пухом и рисовало, рисовало огромных белых птиц…

С появлением Верки в нашем доме, наконец, ожило старое пианино. Инструмент одиноко стоял у дальней стены столовой, и, похоже, давно не надеялся снова пережить прикосновения чувственных рук. Верка подошла к нему как к старому знакомому, а я с замиранием сердца смотрела, как легко просыпается пианино, как благодарно белеют гладкие клавиши и, оправдывая мои ожидания, вдруг рассыпают чистые глубокие звуки. Дед слушал Веркину игру, стоя у открытой двери, будто музыка, густо заполнившая пространство, не позволяла переступить порога и соединить уже прожитое с новым звучанием. Пианино принадлежало моей бабушке и молчало с тех пор, как ее не стало.

А тогда мой красочный, цветной мир заполнился музыкой, заговорил со мной голосом старого инструмента. Луиза перебирала нотные альбомы и просила Верку играть Шуберта, Листа, Шопена. И эти странные имена так же легко различались в моем восприятии, как акварель, пастель и масло. Вокруг меня кружилось и танцевало лето, перелистывая страницы убегающих дней моего детства.

Страшное кино

В один из таких дней Алик и Верка взяли меня с собой в городской кинотеатр. По такому случаю Луиза вплела в мои косы голубые ленты в цвет нового платья. В город нас вез такой же голубой трамвай. Ехал он медленно, не спеша, как важный господин, и я успевала читать развешанные на зданиях слова: «Сла-ва КПСС», «вы-пол-ним…пя-ти-лет-ку». Слава – мальчик, с которым дружит Алька, КПСС – значок на костюме отца, а вот пятилетка…. Это я, что ли, пятилетка?

– Алик, пятилетка – это я? – спросила я, дергая брата за руку.

Ох, и долго же еще он вспоминал мне эту пятилетку! И если вдруг уставал от моих бесконечных вопросов, которые сыпались из меня, в то время как мы укладывались спать, строго так говорил:

– Мала ты еще такие вопросы задавать! Спи уже, пятилетка, а то сейчас как выполню! – и я сразу зажмуривала глаза и улыбалась, пока не гас свет.

Вот и в кинотеатре, утонув в глубоком кресле, я закрыла глаза, как только погас свет, и посмотрела на экран, лишь, когда он снова зажегся. Звучала музыка, по дороге уходил человек, «конец фильма».

– Ну как кино, молодежь? – встретил нас у выхода дядя Миша.

– Во! – лаконично и ясно ответил Алик. Верка улыбалась и хлопала ресницами, и только я, щурясь от яркого света, пожала плечами. «Кино как кино, темно и сиденья неудобные», – вслух я, конечно, ничего не сказала.

Возвращались на Иньскую уже поздно, наевшись мороженого и проводив Верку до самого подъезда – вот они, качели с петушками, на которых катал меня папа! Знакомый двор встретил нас приветливо. Забытый дом смотрел множеством окон, подмигивал и удивлялся моему появлению.

– Алик, – потянула я за руку брата, – а мама с папой скоро приедут?

– Ты чего, сестренка, плакать собралась? А на плечи хочешь? – Алька присел на корточки и легко поднялся уже вместе со мной. Дух захватило от высоты и счастья! Так мы и отправились обратно, светловолосый парнишка и хрупкая девочка на его плечах, похожие и неразделимые как продолжение друг друга.

От трамвайной остановки до нашей улицы дорога проходила через небольшой пустырь. Вернее когда-то здесь был пустырь, а сейчас стояли многочисленные гаражи. На улице уже смеркалось, прохожих встречалось мало, и Алька крепко сжал мою руку, когда навстречу нам вышла компания ребят. Я ощутила Алькину встревоженность, он оглянулся по сторонам, видно хотел найти другой, спасительный, для нас путь, но…. Все происходило быстро, страшно и неотвратимо.

– Смотри-ка, Некрасов со своей малявкой! – один из них подошел совсем близко и протянул руку ко мне, и Алик, отодвигая меня за спину, успел оттолкнуть парня.

– Не трогай ее, она же девочка!

Я, выглядывая из-за спины брата, успела пересчитать: один, два, три, четыре, пять. Пятеро… Тот, что подошел ближе всех, был одет в яркую рубаху с острыми воротничками и зеленые в черную полоску брюки. Рыжие волосы низко спадали на его лоб, – дед такого мальчика никогда бы не нарисовал.

– Девочка, ой, не могу… А вторую куда дел? Уродину недоделанную?

– Сам ты урод!

– Ну, Некрасов, сейчас ты нам за все ответишь. И за себя, и за деда своего, художника от слова худо!

– Заткнись! Мой дед – Герой Советского Союза!

Ребята обступили нас со всех сторон.

– Герой, говоришь?! Да мой дед таких героев пачками расстреливал! И бабку твою он расстрелял! Да все знают, что дедуля твой недобитый, свой партбилет на кладбище закопал, предатель!

Я смотрела на Альку снизу вверх, вцепившись в него обеими руками. Чувствуя дрожь его тела, я знала – он боится только за меня. Его лицо стало таким багровым, будто вся ярость и кровь униженной фамилии рвалась наружу, – защитить, отомстить, отстоять.

Я не помню, как оказалась оторванной от брата, как упала на огромную кучу гравия, не почувствовав боль разбитых коленок. Брата били жестоко, он сопротивлялся, пока хватало сил, но силы-то были слишком не равны. Они подходили уже по одному и били, хладнокровно оценивая удары. Алик падал и снова вставал. Он попытался поднять с земли палку и остановился, согнувшись, чуть раскинув руки в стороны, палка упала, видно слишком тяжела, и Алик ударил головой в живот того зеленого в полоску. Парень в ответ схватил брата за волосы и – коленом в лицо... Я смотрела, не отрывая взгляда, не заплакала и не вскрикнула. Смотрела, как падает мой брат, на его окровавленное лицо, и очень хотела, чтобы скорее закончилось это страшное кино. Вот только закрыть глаза не могла и свет никак не включался. Алик уже не вставал. Один из парней сплюнул сквозь зубы и присел возле брата.

– Ну что, Некрасов, получил или еще добавить? – и он снова занес кулак.

С криком «А-а-а… не трогай его, не трогай, убью!», я подбежала и вцепилась зубами в эту вражескую руку. Парень от неожиданности упал, а я стала колотить его своими маленькими ручонками, полными гравия.

– Уберите от меня эту сумасшедшую! Все, хватит с них, уходим.

И ушли. Они ушли, а мой брат остался лежать на земле. Я легла рядом с ним, положив голову ему на плечо и осторожно обняв рукой. И заплакала. Плакала совсем тихо и долго-долго. Горе мое было всепоглощающим, безутешным и разрывающим душу.

 

Справедливость

…Возле гаражей нас нашел дядя Миша. Мой брат провел в больнице несколько долгих тревожных дней. Помню, как приходила баба Поля, что-то шептала мне на ушко, шептала на воду и давала пить горькие отвары. Помню, как Альку, по настоянию Луизы, привезли домой, в бинтах, с неузнаваемым лицом, пахнущего болью и лекарствами. В тот день к нам пришел участковый вместе с невысокой усталой женщиной. Дед встретил их в военном кителе, увешанном орденами и медалями. Впервые я увидела деда таким красивым. Его строгое лицо, серьезный взгляд излучали спокойную уверенность. На него хотелось смотреть, ему хотелось верить, его хотелось любить! Участковый что-то путано объяснял, просил подписать бумаги, говорил, что до суда все равно дело не дойдет, не позволят, мол, большие люди родители пацанов. Да и осенью их в армию призовут – при этих словах дед ударил кулаком в стол так, что со звоном подпрыгнули пустые чашки… А женщина вдруг упала на колени, заплакала, запричитала и замолчала, лишь увидев Альку, который появился в дверях своей комнаты. Чужие люди ушли. Дед снял с кителя медаль:

– Теперь она твоя, сынок, за отвагу. А ну-ка, девочка, выбирай любую! Ваши это награды теперь… Хоть и не война, а хватает еще этих… Как же так?

Луиза уже накапала в стакан лекарство и подала деду. Он послушно выпил, вздохнул тяжело:

– Жизнь, она все знает, ее не обманешь, не откупишься.

– А как же справедливость, Петрович? – дядя Миша так и стоял посреди комнаты.

– Справедливость, ишь ты… – дед посадил меня на колени. – А вот вырастут мои внуки хорошими людьми, настоящими и сильными, вот и будет она, справедливость! Правильно я говорю, девочка? – он поцеловал меня в макушку и спокойно добавил: – Жизнь-то, она ведь одна.

Алик сел рядом, здоровой рукой обнял деда, сжимая в ладони бесценную награду:

– Спасибо, дед.

– И тебе спасибо, сынок. Тебе спасибо, родной.

– Тут обедать кто-нибудь собирается или я зря старалась?! – Луиза накрывает на стол, дом наполняется вкусными запахами, светом и большой жизнью, одной на всех, прекрасной и удивительной…

Спасибо, дед!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Я не стану придумывать жизнь, – жизнь придумала меня, и я ей за это благодарна.

 

Хорошие люди

Отрывок из повести «Одна моя жизнь»

 

Дом Некрасовых

Наконец Луиза внесла пирог. Он занял свое место на столе и одарил всех ароматом яблок, черники и еще чего-то совсем незнакомого и волнующего. Разноцветные свечки весело подмигивали, разделяя со мной мою тихую радость.

– Один… Два...

– Осторожно, пальчик не обожги! – предостерегает меня старший брат, Алька.

– Три… Четыре…

– Передавайте тарелочки для пирога, – просит Луиза собравшихся за столом.

– Пять! – сосчитала я все свечи.

– Ну, девочка, загадывай желание и дуй, сколько силы есть, – скомандовал дед и придвинул пирог ближе.

Девочка – это я. Так меня называл дед, у которого было три сына, четыре внука и я, девочка.

– Ну, дуй уже, пирога очень хочется! – торопит Алька.

Он привстал со стула напротив и, упираясь локтями в стол, потянулся к пирогу каждой веснушкой на довольном лице. Наконец, устав держать воздух за раздутыми щеками, я решительно сделала то, чего все от меня ждали: закрыла глаза и… утонула в белом облаке сахарной пудры под всеобщий смех и веселье. И вот уже Луиза раздает пирог, мама «боится» испортить фигуру, отец спорит о чем-то с дядей Мишей, а мой дед, лучший дед на свете, отхлебывает горячий чай из фарфоровой чашки, прищуриваясь от удовольствия и спокойно наблюдая за нашим праздничным миром.

…Знала ли я тогда, что это был один из счастливых дней моей маленькой жизни? Меня окружали сильные и близкие люди. Моя жизнь сливалась с каждым из них на яркой палитре детства и впитывала, как холст, события и впечатления, чтобы потом, отступив на расстояние прожитых лет, узнавая знакомые черты, мое сердце отзывалось любовью и благодарностью.

В то лето мне исполнилось пять лет. Я научилась считать до пяти и, хотя Алька рассказывал деду, что сестра знает уже все цифры, прекрасно обходилась теми, что укладывались в мой кулачок. Вскоре после моего дня рождения родители уехали на Север, «по заданию партии», а мы с братом остались провести лето с дедом. Жили мы на окраине города, на улице с теплым названием «Иньская». Дедушкин дом был настоящим сибиряком – крепким, осанистым и могучим. Высокий каменный фундамент много лет держал два этажа деревянного строения, сложенного из бревен. Окна первого этажа находились высоко над землей и закрывались на ночь скрипучими ставнями. Во дворе росла пара яблонь и огромная ель, а совсем рядом, за домом, начинался густой лес.

«С давних времен Некрасовы жили в этом доме! В этом доме я родился, в этом доме и умру!» – однажды я услышала, как дед объявил об этом моему отцу. Услышала, потому что громко было сказано! Я представляла, как «в давние времена» вырос из земли наш дом. Новенький, пахнущий смолой и лесом, наряженный в белоснежные кружева занавесок, вырос и ждал, когда появится дед. И он появился: зимней ночью, когда метель билась в окна, сыпала снегом и выла от безнадежности, в доме возник дед, высокий, с курчавой седой шевелюрой, с прищуренным добрым взглядом, с ароматом красок и табака, в военном кителе с орденами на груди. Он улыбнулся, натянул холст на подрамник, открыл ящик с тюбиками и кистями и наполнил дом запахами и цветами масляных красок. Я знала, что все окружающие предметы и необыкновенные вещи в доме, как и нашу улицу, и деревья во дворе, и лес, и горбатый мостик через ручей придумал и нарисовал мой дед. Картины на стенах и бесчисленные рисунки в альбомах были тому подтверждением. Я узнавала вокруг себя все, что видела в живописи деда. Даже цветок в треснутом горшке, стоящий на подоконнике в маленькой кухне, и цветущую яблоню за окном я сначала увидела на картине, а потом с удивлением обнаружила во дворе. И никому об этом не сказала! Эта тайна связала крепкой нитью мою детскую душу и сильное сердце деда.

…Возможно, душа дома и сейчас еще рядом со мной, – ходит за мной по земле, путешествует по съемным квартирам, приспосабливается к чужим стенам, к шумным соседям и ждет не дождется вновь обретенного уюта и тепла.

Верка

– Знакомьтесь, это Верка! – мой брат привел в дом девочку. Увидев ее, я сразу вспомнила о своей кукле: такие же золотистые волосы, перехваченные узкой лентой, прямая челка, длинные ресницы и даже белые носочки на маленьких ножках, обутых в туфельки с пряжками!

– Алик, приглашай гостью к столу, обед стынет, – Луиза засуетилась, то бросая любопытный взгляд на Верку, то поглядывая с улыбкой на деда.

Из кухни появился дядя Миша. В переднике, с засученными по локоть рукавами, он поставил на стол большое блюдо с варениками и, опустив со лба на нос очки, удовлетворенно оглядел стол. Заметил детей и снова вернул очки на лоб.

– Оп-па! Какая красавица! Ты, царевна, из какой такой сказки явилась к нам, а?! – он весело поприветствовал гостью. – Да ты никак дочь нашего Какена?

Верка заулыбалась и кивнула головой. «Вот те на! Какен вовсе и не наш, – удивилась я, – и как это у него может быть дочка, да еще и Верка? Откуда она у него взялась?»

Кажется, я знала Какена всегда, он был нашим соседом по городской квартире. Глядя на него, мне хотелось закрыть глаза, зажмуриться и не дышать. Пугало меня и страшное имя «Какен», и его внешний облик. Темная кожа, черные глаза и жесткая черная шевелюра при огромном росте производили ужасающее впечатление. И чтобы хоть как-то обмануть окружающих, он притворялся добрым детским врачом. Надевал белый халат, белую шапочку, вешал стетоскоп на шею и приходил в больницу или, что еще хуже, прямо к нам домой. Он долго мыл руки и невыносимо долго осматривал меня, простукивал и прослушивал. А когда я покорно открывала рот и говорила «а-а-а», он заглядывал туда своими чернющими глазищами, чтобы, по словам Альки, увидеть мое сердце. Потом тяжело вздыхал и говорил маме всегда одно и то же: «Девочка ваша от рождения слабенькая. Надо наблюдать. Молоко, витамины, свежий воздух. Берегите ее, хорошая девочка». Моя мамочка была безнадежно им обманута и старательно выполняла все указания. А однажды просто поразила своей доверчивостью.

Тогда Алька заявил, что вырастет и станет путешественником. Мама сказала, что надо много знать, много учиться, путешественник должен быть сильным и здоровым:

– Поэтому пей, Алик, молоко, не кривись! А самое главное, нужно иметь дом, в который хотелось бы вернуться, и семью, которая бы тебя, сынок, ждала.

Поддавшись общему лирическому настроению, призналась и я в своих планах на жизнь:

– А я, когда вырасту, буду балериной, как Луиза!

– Ну что ты, девочка, балерины они только в театре и хороши. А в жизни… Жизнь – не спектакль. Ты, моя красавица, станешь доктором, как Какен. Будешь ребятишек лечить, таких же милых, как вы с Аликом!

– Доктором?! Какеном значит?! – испугалась я.

О нет, мамочка, только не это… И вот теперь появилась Верка. Рядом со мной, на стуле с высокой спинкой сидела такая нежная, воздушная, трогательная дочь Какена. Губы мои задрожали, и я, не в силах сдержать слез, обняла и поцеловала бедную Верку.

С того дня она стала часто бывать у нас, и лето приобрело новый оттенок золотистых волос, перехваченных узкой лентой. Время летело, играя нашими детскими чувствами, то обрушивая аплодисменты дождя, то сбрасывая слепящий свет июльского солнца. Чарующие запахи лета, вкус спелых ягод из леса, капли божьих коровок на ладошках и ярко синие небо! Оно просвечивало сквозь зелень листвы, заглядывало в наши окна, то наполнялось вдруг облачным пухом и рисовало, рисовало огромных белых птиц…

С появлением Верки в нашем доме, наконец, ожило старое пианино. Инструмент одиноко стоял у дальней стены столовой, и, похоже, давно не надеялся снова пережить прикосновения чувственных рук. Верка подошла к нему как к старому знакомому, а я с замиранием сердца смотрела, как легко просыпается пианино, как благодарно белеют гладкие клавиши и, оправдывая мои ожидания, вдруг рассыпают чистые глубокие звуки. Дед слушал Веркину игру, стоя у открытой двери, будто музыка, густо заполнившая пространство, не позволяла переступить порога и соединить уже прожитое с новым звучанием. Пианино принадлежало моей бабушке и молчало с тех пор, как ее не стало.

А тогда мой красочный, цветной мир заполнился музыкой, заговорил со мной голосом старого инструмента. Луиза перебирала нотные альбомы и просила Верку играть Шуберта, Листа, Шопена. И эти странные имена так же легко различались в моем восприятии, как акварель, пастель и масло. Вокруг меня кружилось и танцевало лето, перелистывая страницы убегающих дней моего детства.

Страшное кино

В один из таких дней Алик и Верка взяли меня с собой в городской кинотеатр. По такому случаю Луиза вплела в мои косы голубые ленты в цвет нового платья. В город нас вез такой же голубой трамвай. Ехал он медленно, не спеша, как важный господин, и я успевала читать развешанные на зданиях слова: «Сла-ва КПСС», «вы-пол-ним…пя-ти-лет-ку». Слава – мальчик, с которым дружит Алька, КПСС – значок на костюме отца, а вот пятилетка…. Это я, что ли, пятилетка?

– Алик, пятилетка – это я? – спросила я, дергая брата за руку.

Ох, и долго же еще он вспоминал мне эту пятилетку! И если вдруг уставал от моих бесконечных вопросов, которые сыпались из меня, в то время как мы укладывались спать, строго так говорил:

– Мала ты еще такие вопросы задавать! Спи уже, пятилетка, а то сейчас как выполню! – и я сразу зажмуривала глаза и улыбалась, пока не гас свет.

Вот и в кинотеатре, утонув в глубоком кресле, я закрыла глаза, как только погас свет, и посмотрела на экран, лишь, когда он снова зажегся. Звучала музыка, по дороге уходил человек, «конец фильма».

– Ну как кино, молодежь? – встретил нас у выхода дядя Миша.

– Во! – лаконично и ясно ответил Алик. Верка улыбалась и хлопала ресницами, и только я, щурясь от яркого света, пожала плечами. «Кино как кино, темно и сиденья неудобные», – вслух я, конечно, ничего не сказала.

Возвращались на Иньскую уже поздно, наевшись мороженого и проводив Верку до самого подъезда – вот они, качели с петушками, на которых катал меня папа! Знакомый двор встретил нас приветливо. Забытый дом смотрел множеством окон, подмигивал и удивлялся моему появлению.

– Алик, – потянула я за руку брата, – а мама с папой скоро приедут?

– Ты чего, сестренка, плакать собралась? А на плечи хочешь? – Алька присел на корточки и легко поднялся уже вместе со мной. Дух захватило от высоты и счастья! Так мы и отправились обратно, светловолосый парнишка и хрупкая девочка на его плечах, похожие и неразделимые как продолжение друг друга.

От трамвайной остановки до нашей улицы дорога проходила через небольшой пустырь. Вернее когда-то здесь был пустырь, а сейчас стояли многочисленные гаражи. На улице уже смеркалось, прохожих встречалось мало, и Алька крепко сжал мою руку, когда навстречу нам вышла компания ребят. Я ощутила Алькину встревоженность, он оглянулся по сторонам, видно хотел найти другой, спасительный, для нас путь, но…. Все происходило быстро, страшно и неотвратимо.

– Смотри-ка, Некрасов со своей малявкой! – один из них подошел совсем близко и протянул руку ко мне, и Алик, отодвигая меня за спину, успел оттолкнуть парня.

– Не трогай ее, она же девочка!

Я, выглядывая из-за спины брата, успела пересчитать: один, два, три, четыре, пять. Пятеро… Тот, что подошел ближе всех, был одет в яркую рубаху с острыми воротничками и зеленые в черную полоску брюки. Рыжие волосы низко спадали на его лоб, – дед такого мальчика никогда бы не нарисовал.

– Девочка, ой, не могу… А вторую куда дел? Уродину недоделанную?

– Сам ты урод!

– Ну, Некрасов, сейчас ты нам за все ответишь. И за себя, и за деда своего, художника от слова худо!

– Заткнись! Мой дед – Герой Советского Союза!

Ребята обступили нас со всех сторон.

– Герой, говоришь?! Да мой дед таких героев пачками расстреливал! И бабку твою он расстрелял! Да все знают, что дедуля твой недобитый, свой партбилет на кладбище закопал, предатель!

Я смотрела на Альку снизу вверх, вцепившись в него обеими руками. Чувствуя дрожь его тела, я знала – он боится только за меня. Его лицо стало таким багровым, будто вся ярость и кровь униженной фамилии рвалась наружу, – защитить, отомстить, отстоять.

Я не помню, как оказалась оторванной от брата, как упала на огромную кучу гравия, не почувствовав боль разбитых коленок. Брата били жестоко, он сопротивлялся, пока хватало сил, но силы-то были слишком не равны. Они подходили уже по одному и били, хладнокровно оценивая удары. Алик падал и снова вставал. Он попытался поднять с земли палку и остановился, согнувшись, чуть раскинув руки в стороны, палка упала, видно слишком тяжела, и Алик ударил головой в живот того зеленого в полоску. Парень в ответ схватил брата за волосы и – коленом в лицо... Я смотрела, не отрывая взгляда, не заплакала и не вскрикнула. Смотрела, как падает мой брат, на его окровавленное лицо, и очень хотела, чтобы скорее закончилось это страшное кино. Вот только закрыть глаза не могла и свет никак не включался. Алик уже не вставал. Один из парней сплюнул сквозь зубы и присел возле брата.

– Ну что, Некрасов, получил или еще добавить? – и он снова занес кулак.

С криком «А-а-а… не трогай его, не трогай, убью!», я подбежала и вцепилась зубами в эту вражескую руку. Парень от неожиданности упал, а я стала колотить его своими маленькими ручонками, полными гравия.

– Уберите от меня эту сумасшедшую! Все, хватит с них, уходим.

И ушли. Они ушли, а мой брат остался лежать на земле. Я легла рядом с ним, положив голову ему на плечо и осторожно обняв рукой. И заплакала. Плакала совсем тихо и долго-долго. Горе мое было всепоглощающим, безутешным и разрывающим душу.

 

Справедливость

…Возле гаражей нас нашел дядя Миша. Мой брат провел в больнице несколько долгих тревожных дней. Помню, как приходила баба Поля, что-то шептала мне на ушко, шептала на воду и давала пить горькие отвары. Помню, как Альку, по настоянию Луизы, привезли домой, в бинтах, с неузнаваемым лицом, пахнущего болью и лекарствами. В тот день к нам пришел участковый вместе с невысокой усталой женщиной. Дед встретил их в военном кителе, увешанном орденами и медалями. Впервые я увидела деда таким красивым. Его строгое лицо, серьезный взгляд излучали спокойную уверенность. На него хотелось смотреть, ему хотелось верить, его хотелось любить! Участковый что-то путано объяснял, просил подписать бумаги, говорил, что до суда все равно дело не дойдет, не позволят, мол, большие люди родители пацанов. Да и осенью их в армию призовут – при этих словах дед ударил кулаком в стол так, что со звоном подпрыгнули пустые чашки… А женщина вдруг упала на колени, заплакала, запричитала и замолчала, лишь увидев Альку, который появился в дверях своей комнаты. Чужие люди ушли. Дед снял с кителя медаль:

– Теперь она твоя, сынок, за отвагу. А ну-ка, девочка, выбирай любую! Ваши это награды теперь… Хоть и не война, а хватает еще этих… Как же так?

Луиза уже накапала в стакан лекарство и подала деду. Он послушно выпил, вздохнул тяжело:

– Жизнь, она все знает, ее не обманешь, не откупишься.

– А как же справедливость, Петрович? – дядя Миша так и стоял посреди комнаты.

– Справедливость, ишь ты… – дед посадил меня на колени. – А вот вырастут мои внуки хорошими людьми, настоящими и сильными, вот и будет она, справедливость! Правильно я говорю, девочка? – он поцеловал меня в макушку и спокойно добавил: – Жизнь-то, она ведь одна.

Алик сел рядом, здоровой рукой обнял деда, сжимая в ладони бесценную награду:

– Спасибо, дед.

– И тебе спасибо, сынок. Тебе спасибо, родной.

– Тут обедать кто-нибудь собирается или я зря старалась?! – Луиза накрывает на стол, дом наполняется вкусными запахами, светом и большой жизнью, одной на всех, прекрасной и удивительной…

Спасибо, дед!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Я не стану придумывать жизнь, – жизнь придумала меня, и я ей за это благодарна.

 

Хорошие люди

Отрывок из повести «Одна моя жизнь»

 

Дом Некрасовых

Наконец Луиза внесла пирог. Он занял свое место на столе и одарил всех ароматом яблок, черники и еще чего-то совсем незнакомого и волнующего. Разноцветные свечки весело подмигивали, разделяя со мной мою тихую радость.

– Один… Два...

– Осторожно, пальчик не обожги! – предостерегает меня старший брат, Алька.

– Три… Четыре…

– Передавайте тарелочки для пирога, – просит Луиза собравшихся за столом.

– Пять! – сосчитала я все свечи.

– Ну, девочка, загадывай желание и дуй, сколько силы есть, – скомандовал дед и придвинул пирог ближе.

Девочка – это я. Так меня называл дед, у которого было три сына, четыре внука и я, девочка.

– Ну, дуй уже, пирога очень хочется! – торопит Алька.

Он привстал со стула напротив и, упираясь локтями в стол, потянулся к пирогу каждой веснушкой на довольном лице. Наконец, устав держать воздух за раздутыми щеками, я решительно сделала то, чего все от меня ждали: закрыла глаза и… утонула в белом облаке сахарной пудры под всеобщий смех и веселье. И вот уже Луиза раздает пирог, мама «боится» испортить фигуру, отец спорит о чем-то с дядей Мишей, а мой дед, лучший дед на свете, отхлебывает горячий чай из фарфоровой чашки, прищуриваясь от удовольствия и спокойно наблюдая за нашим праздничным миром.

…Знала ли я тогда, что это был один из счастливых дней моей маленькой жизни? Меня окружали сильные и близкие люди. Моя жизнь сливалась с каждым из них на яркой палитре детства и впитывала, как холст, события и впечатления, чтобы потом, отступив на расстояние прожитых лет, узнавая знакомые черты, мое сердце отзывалось любовью и благодарностью.

В то лето мне исполнилось пять лет. Я научилась считать до пяти и, хотя Алька рассказывал деду, что сестра знает уже все цифры, прекрасно обходилась теми, что укладывались в мой кулачок. Вскоре после моего дня рождения родители уехали на Север, «по заданию партии», а мы с братом остались провести лето с дедом. Жили мы на окраине города, на улице с теплым названием «Иньская». Дедушкин дом был настоящим сибиряком – крепким, осанистым и могучим. Высокий каменный фундамент много лет держал два этажа деревянного строения, сложенного из бревен. Окна первого этажа находились высоко над землей и закрывались на ночь скрипучими ставнями. Во дворе росла пара яблонь и огромная ель, а совсем рядом, за домом, начинался густой лес.

«С давних времен Некрасовы жили в этом доме! В этом доме я родился, в этом доме и умру!» – однажды я услышала, как дед объявил об этом моему отцу. Услышала, потому что громко было сказано! Я представляла, как «в давние времена» вырос из земли наш дом. Новенький, пахнущий смолой и лесом, наряженный в белоснежные кружева занавесок, вырос и ждал, когда появится дед. И он появился: зимней ночью, когда метель билась в окна, сыпала снегом и выла от безнадежности, в доме возник дед, высокий, с курчавой седой шевелюрой, с прищуренным добрым взглядом, с ароматом красок и табака, в военном кителе с орденами на груди. Он улыбнулся, натянул холст на подрамник, открыл ящик с тюбиками и кистями и наполнил дом запахами и цветами масляных красок. Я знала, что все окружающие предметы и необыкновенные вещи в доме, как и нашу улицу, и деревья во дворе, и лес, и горбатый мостик через ручей придумал и нарисовал мой дед. Картины на стенах и бесчисленные рисунки в альбомах были тому подтверждением. Я узнавала вокруг себя все, что видела в живописи деда. Даже цветок в треснутом горшке, стоящий на подоконнике в маленькой кухне, и цветущую яблоню за окном я сначала увидела на картине, а потом с удивлением обнаружила во дворе. И никому об этом не сказала! Эта тайна связала крепкой нитью мою детскую душу и сильное сердце деда.

…Возможно, душа дома и сейчас еще рядом со мной, – ходит за мной по земле, путешествует по съемным квартирам, приспосабливается к чужим стенам, к шумным соседям и ждет не дождется вновь обретенного уюта и тепла.

Верка

– Знакомьтесь, это Верка! – мой брат привел в дом девочку. Увидев ее, я сразу вспомнила о своей кукле: такие же золотистые волосы, перехваченные узкой лентой, прямая челка, длинные ресницы и даже белые носочки на маленьких ножках, обутых в туфельки с пряжками!

– Алик, приглашай гостью к столу, обед стынет, – Луиза засуетилась, то бросая любопытный взгляд на Верку, то поглядывая с улыбкой на деда.

Из кухни появился дядя Миша. В переднике, с засученными по локоть рукавами, он поставил на стол большое блюдо с варениками и, опустив со лба на нос очки, удовлетворенно оглядел стол. Заметил детей и снова вернул очки на лоб.

– Оп-па! Какая красавица! Ты, царевна, из какой такой сказки явилась к нам, а?! – он весело поприветствовал гостью. – Да ты никак дочь нашего Какена?

Верка заулыбалась и кивнула головой. «Вот те на! Какен вовсе и не наш, – удивилась я, – и как это у него может быть дочка, да еще и Верка? Откуда она у него взялась?»

Кажется, я знала Какена всегда, он был нашим соседом по городской квартире. Глядя на него, мне хотелось закрыть глаза, зажмуриться и не дышать. Пугало меня и страшное имя «Какен», и его внешний облик. Темная кожа, черные глаза и жесткая черная шевелюра при огромном росте производили ужасающее впечатление. И чтобы хоть как-то обмануть окружающих, он притворялся добрым детским врачом. Надевал белый халат, белую шапочку, вешал стетоскоп на шею и приходил в больницу или, что еще хуже, прямо к нам домой. Он долго мыл руки и невыносимо долго осматривал меня, простукивал и прослушивал. А когда я покорно открывала рот и говорила «а-а-а», он заглядывал туда своими чернющими глазищами, чтобы, по словам Альки, увидеть мое сердце. Потом тяжело вздыхал и говорил маме всегда одно и то же: «Девочка ваша от рождения слабенькая. Надо наблюдать. Молоко, витамины, свежий воздух. Берегите ее, хорошая девочка». Моя мамочка была безнадежно им обманута и старательно выполняла все указания. А однажды просто поразила своей доверчивостью.

Тогда Алька заявил, что вырастет и станет путешественником. Мама сказала, что надо много знать, много учиться, путешественник должен быть сильным и здоровым:

– Поэтому пей, Алик, молоко, не кривись! А самое главное, нужно иметь дом, в который хотелось бы вернуться, и семью, которая бы тебя, сынок, ждала.

Поддавшись общему лирическому настроению, призналась и я в своих планах на жизнь:

– А я, когда вырасту, буду балериной, как Луиза!

– Ну что ты, девочка, балерины они только в театре и хороши. А в жизни… Жизнь – не спектакль. Ты, моя красавица, станешь доктором, как Какен. Будешь ребятишек лечить, таких же милых, как вы с Аликом!

– Доктором?! Какеном значит?! – испугалась я.

О нет, мамочка, только не это… И вот теперь появилась Верка. Рядом со мной, на стуле с высокой спинкой сидела такая нежная, воздушная, трогательная дочь Какена. Губы мои задрожали, и я, не в силах сдержать слез, обняла и поцеловала бедную Верку.

С того дня она стала часто бывать у нас, и лето приобрело новый оттенок золотистых волос, перехваченных узкой лентой. Время летело, играя нашими детскими чувствами, то обрушивая аплодисменты дождя, то сбрасывая слепящий свет июльского солнца. Чарующие запахи лета, вкус спелых ягод из леса, капли божьих коровок на ладошках и ярко синие небо! Оно просвечивало сквозь зелень листвы, заглядывало в наши окна, то наполнялось вдруг облачным пухом и рисовало, рисовало огромных белых птиц…

С появлением Верки в нашем доме, наконец, ожило старое пианино. Инструмент одиноко стоял у дальней стены столовой, и, похоже, давно не надеялся снова пережить прикосновения чувственных рук. Верка подошла к нему как к старому знакомому, а я с замиранием сердца смотрела, как легко просыпается пианино, как благодарно белеют гладкие клавиши и, оправдывая мои ожидания, вдруг рассыпают чистые глубокие звуки. Дед слушал Веркину игру, стоя у открытой двери, будто музыка, густо заполнившая пространство, не позволяла переступить порога и соединить уже прожитое с новым звучанием. Пианино принадлежало моей бабушке и молчало с тех пор, как ее не стало.

А тогда мой красочный, цветной мир заполнился музыкой, заговорил со мной голосом старого инструмента. Луиза перебирала нотные альбомы и просила Верку играть Шуберта, Листа, Шопена. И эти странные имена так же легко различались в моем восприятии, как акварель, пастель и масло. Вокруг меня кружилось и танцевало лето, перелистывая страницы убегающих дней моего детства.

Страшное кино

В один из таких дней Алик и Верка взяли меня с собой в городской кинотеатр. По такому случаю Луиза вплела в мои косы голубые ленты в цвет нового платья. В город нас вез такой же голубой трамвай. Ехал он медленно, не спеша, как важный господин, и я успевала читать развешанные на зданиях слова: «Сла-ва КПСС», «вы-пол-ним…пя-ти-лет-ку». Слава – мальчик, с которым дружит Алька, КПСС – значок на костюме отца, а вот пятилетка…. Это я, что ли, пятилетка?

– Алик, пятилетка – это я? – спросила я, дергая брата за руку.

Ох, и долго же еще он вспоминал мне эту пятилетку! И если вдруг уставал от моих бесконечных вопросов, которые сыпались из меня, в то время как мы укладывались спать, строго так говорил:

– Мала ты еще такие вопросы задавать! Спи уже, пятилетка, а то сейчас как выполню! – и я сразу зажмуривала глаза и улыбалась, пока не гас свет.

Вот и в кинотеатре, утонув в глубоком кресле, я закрыла глаза, как только погас свет, и посмотрела на экран, лишь, когда он снова зажегся. Звучала музыка, по дороге уходил человек, «конец фильма».

– Ну как кино, молодежь? – встретил нас у выхода дядя Миша.

– Во! – лаконично и ясно ответил Алик. Верка улыбалась и хлопала ресницами, и только я, щурясь от яркого света, пожала плечами. «Кино как кино, темно и сиденья неудобные», – вслух я, конечно, ничего не сказала.

Возвращались на Иньскую уже поздно, наевшись мороженого и проводив Верку до самого подъезда – вот они, качели с петушками, на которых катал меня папа! Знакомый двор встретил нас приветливо. Забытый дом смотрел множеством окон, подмигивал и удивлялся моему появлению.

– Алик, – потянула я за руку брата, – а мама с папой скоро приедут?

– Ты чего, сестренка, плакать собралась? А на плечи хочешь? – Алька присел на корточки и легко поднялся уже вместе со мной. Дух захватило от высоты и счастья! Так мы и отправились обратно, светловолосый парнишка и хрупкая девочка на его плечах, похожие и неразделимые как продолжение друг друга.

От трамвайной остановки до нашей улицы дорога проходила через небольшой пустырь. Вернее когда-то здесь был пустырь, а сейчас стояли многочисленные гаражи. На улице уже смеркалось, прохожих встречалось мало, и Алька крепко сжал мою руку, когда навстречу нам вышла компания ребят. Я ощутила Алькину встревоженность, он оглянулся по сторонам, видно хотел найти другой, спасительный, для нас путь, но…. Все происходило быстро, страшно и неотвратимо.

– Смотри-ка, Некрасов со своей малявкой! – один из них подошел совсем близко и протянул руку ко мне, и Алик, отодвигая меня за спину, успел оттолкнуть парня.

– Не трогай ее, она же девочка!

Я, выглядывая из-за спины брата, успела пересчитать: один, два, три, четыре, пять. Пятеро… Тот, что подошел ближе всех, был одет в яркую рубаху с острыми воротничками и зеленые в черную полоску брюки. Рыжие волосы низко спадали на его лоб, – дед такого мальчика никогда бы не нарисовал.

– Девочка, ой, не могу… А вторую куда дел? Уродину недоделанную?

– Сам ты урод!

– Ну, Некрасов, сейчас ты нам за все ответишь. И за себя, и за деда своего, художника от слова худо!

– Заткнись! Мой дед – Герой Советского Союза!

Ребята обступили нас со всех сторон.

– Герой, говоришь?! Да мой дед таких героев пачками расстреливал! И бабку твою он расстрелял! Да все знают, что дедуля твой недобитый, свой партбилет на кладбище закопал, предатель!

Я смотрела на Альку снизу вверх, вцепившись в него обеими руками. Чувствуя дрожь его тела, я знала – он боится только за меня. Его лицо стало таким багровым, будто вся ярость и кровь униженной фамилии рвалась наружу, – защитить, отомстить, отстоять.

Я не помню, как оказалась оторванной от брата, как упала на огромную кучу гравия, не почувствовав боль разбитых коленок. Брата били жестоко, он сопротивлялся, пока хватало сил, но силы-то были слишком не равны. Они подходили уже по одному и били, хладнокровно оценивая удары. Алик падал и снова вставал. Он попытался поднять с земли палку и остановился, согнувшись, чуть раскинув руки в стороны, палка упала, видно слишком тяжела, и Алик ударил головой в живот того зеленого в полоску. Парень в ответ схватил брата за волосы и – коленом в лицо... Я смотрела, не отрывая взгляда, не заплакала и не вскрикнула. Смотрела, как падает мой брат, на его окровавленное лицо, и очень хотела, чтобы скорее закончилось это страшное кино. Вот только закрыть глаза не могла и свет никак не включался. Алик уже не вставал. Один из парней сплюнул сквозь зубы и присел возле брата.

– Ну что, Некрасов, получил или еще добавить? – и он снова занес кулак.

С криком «А-а-а… не трогай его, не трогай, убью!», я подбежала и вцепилась зубами в эту вражескую руку. Парень от неожиданности упал, а я стала колотить его своими маленькими ручонками, полными гравия.

– Уберите от меня эту сумасшедшую! Все, хватит с них, уходим.

И ушли. Они ушли, а мой брат остался лежать на земле. Я легла рядом с ним, положив голову ему на плечо и осторожно обняв рукой. И заплакала. Плакала совсем тихо и долго-долго. Горе мое было всепоглощающим, безутешным и разрывающим душу.

 

Справедливость

…Возле гаражей нас нашел дядя Миша. Мой брат провел в больнице несколько долгих тревожных дней. Помню, как приходила баба Поля, что-то шептала мне на ушко, шептала на воду и давала пить горькие отвары. Помню, как Альку, по настоянию Луизы, привезли домой, в бинтах, с неузнаваемым лицом, пахнущего болью и лекарствами. В тот день к нам пришел участковый вместе с невысокой усталой женщиной. Дед встретил их в военном кителе, увешанном орденами и медалями. Впервые я увидела деда таким красивым. Его строгое лицо, серьезный взгляд излучали спокойную уверенность. На него хотелось смотреть, ему хотелось верить, его хотелось любить! Участковый что-то путано объяснял, просил подписать бумаги, говорил, что до суда все равно дело не дойдет, не позволят, мол, большие люди родители пацанов. Да и осенью их в армию призовут – при этих словах дед ударил кулаком в стол так, что со звоном подпрыгнули пустые чашки… А женщина вдруг упала на колени, заплакала, запричитала и замолчала, лишь увидев Альку, который появился в дверях своей комнаты. Чужие люди ушли. Дед снял с кителя медаль:

– Теперь она твоя, сынок, за отвагу. А ну-ка, девочка, выбирай любую! Ваши это награды теперь… Хоть и не война, а хватает еще этих… Как же так?

Луиза уже накапала в стакан лекарство и подала деду. Он послушно выпил, вздохнул тяжело:

– Жизнь, она все знает, ее не обманешь, не откупишься.

– А как же справедливость, Петрович? – дядя Миша так и стоял посреди комнаты.

– Справедливость, ишь ты… – дед посадил меня на колени. – А вот вырастут мои внуки хорошими людьми, настоящими и сильными, вот и будет она, справедливость! Правильно я говорю, девочка? – он поцеловал меня в макушку и спокойно добавил: – Жизнь-то, она ведь одна.

Алик сел рядом, здоровой рукой обнял деда, сжимая в ладони бесценную награду:

– Спасибо, дед.

– И тебе спасибо, сынок. Тебе спасибо, родной.

– Тут обедать кто-нибудь собирается или я зря старалась?! – Луиза накрывает на стол, дом наполняется вкусными запахами, светом и большой жизнью, одной на всех, прекрасной и удивительной…

Спасибо, дед!