НЕ ГЛАВНЫЕ УРОКИ ИЛИ «БУХЕНВАЛЬДСКИЙ НАБАТ» НА ЧЕТЫРЕ ГОЛОСА

В школе-интернате, где я учился в седьмом классе, нашим классным руководителем была Ирина Самойловна. Она недавно окончила Псковский педагогический институт и её направили в школу-интернат по распределению. По основному образованию Ирина Самойловна  преподавала русский язык и литературу. Высокая, стройная, белокурая с длинными волосами,   задиристая, с весёло-строгим характером, она ничего не делала по стандартному. Полученные знания педагога-воспитателя  выплёскивала на детей, с какой то вулканической энергией. Она «купалась» в педагогических опытах над нами. На официальном языке такое отношение к работе называлось инициативой и творчеством.

*****

Однажды, после уроков, когда нам «всё равно нечего было делать», Ирина Самойловна притащила странный чемодан, сняла  крышку, размотала электрический провод и воткнула вилку в розетку на стене. Чемодан назывался электропроигрыватель. «Сегодня, дети, мы услышим оперу Чайковского по роману Александра Сергеевича Пушкина «Евгений Онегин». По литературе мы «проходили» А.С.Пушкина.

 Оперу? В седьмом классе?  Многие из нас и слова такого не знали…

Ирина Самойловна положила на стол два квадратных конверта, вытащила из одного  огромную черную пластинку и произнесла  таинственное слово «долгоиграющая».

У нас дома был патефон. Папа крутил блестящую ручку и мы с восхищением слушали песни: «Липа вековая», «Давно мы дома не были», «Когда я на почте служил ямщиком». Пластинки быстро крутились. На одной стороне помещалась одна песня.

 Но, сгрудившись вокруг стола, и глядя на вращающийся диск, мы с удивлением услышали совсем другие «песни». С пластинки лилась  спокойная красивая музыка, поочерёдно звучали мужские и женские голоса, а Ирина Самойловна успевала пояснять нам: «вот показана усадьба Лариных, а  сейчас будут песни девушек».

Я четко запомнил слово «Лариных» и приготовился слушать «какую то» песню девушек. Смотрите, Ирина Самойловна вновь обращала наше внимание,  а перед усадьбой, наверное, раскинулся пруд и в нем плывут белые лебеди».

Помню, как действительно, из общего музыкального колорита, выделился очень красивый,  распевный, и  показалось, грустный хор,  который я «услышал»:

 девицы, красавицы, душеньки, подруженьки, разыграйтесь, девицы, разгуляйтесь, милые!

Но мне хотелось «увидеть» усадьбу и даже лебедей. Усиленно  вглядывался в блестящий, качающийся диск пластинки, и не мог понять, где же «там»  усадьба?  Меня одолело чувство стыда от того, что учительница, да, все ребята, «видят» эту усадьбу, и лишь один я не вижу  её... Мои глаза грустно  смотрели в пластинку.

 Спустя годы, довелось слушать  не  один раз  гениального «Евгения Онегина», но всегда, как только перед глазами «проплывала» усадьба, с благоговением вспоминал вращающуюся пластинку, на которой, не успел когда то, рассмотреть «заросшего» пруда с таинственными  лебедями…

Нам тогда совершенно были незнакомы мудрёные термины педагогов: «восприятие на подсознательном уровне», или «подсознательное воспитание»…

 В памяти остались почти все «чудные мгновенья» от уроков, на которых молоденькая учительница с трепетом и восторгом рассказывала   про «задумчивую»  Татьяну, и её «жениха» Евгения Онегина, который, однако, не захотел жениться на ней, да ещё «взял и застрелил на дуэле» своего друга Ленского.  Какой же он «не хороший», этот Онегин, зачем он так поступил, грустил я, всей душою по детски жалея «хорошего» Ленского. 

В школе, кроме «главных» предметов, таких как, алгебра, геометрия, физика, история древнего мира,  русского  языка и  литературы, были «совсем не главные», труд, физкультура, пение.  Ну что это за уроки, рассуждал я? Такие «простенькие»...

Труд.

Труд. Да мы с папой уже «много» лет, каждую зиму «трудились» в лесу на заготовке дров. Рубили под корень серую ольху, зелёную и мягкую осину. Иногда под топор попадались «стройные» берёзки. Леса у нас назывались смешанными, лиственными.

 Складывали в кучи поваленные деревья, вывозили  к дому и распиливали на поленья. А чтобы поленья получались равные по  длине, папа изготавливал нам «мерку». Он срубал с ольхи толстый сучёк и отпиливал от него  оба косых среза. Получалась палочка. Длиною палочка делалась на два-три сантиметра больше  «дровины», которыми  топились печки. Папа делал мерку с особым изяществом. Он отступал от края палочки на те  сантиметры и пропиливал ножовкой  третью часть сучка. Стёсывал с большей половины надпиленную древесину. Получалась длинная полукруглая плашка «с упором» на конце. Мерка для заготовки дров могла быть проще. Ведь достаточно положить на дерево любую палочку, равную «стандартной» дровине, как все поленья так же оказались бы одной длины. Более того, хороший дровосек  рубит, и пилит дрова вообще без метки. И это у него  отлично получается.

Но мы со старшим братом Борькой, а потом и с младшим Колькой любили папино изобретение. Каждый год по весне, папа торжественно вручал нам мерку, и наблюдал, как широко расставив ноги, едва возвышаясь подбородками над козлом, мы «сурмоним» двуручной пилой толстые ольшины. Ольховые деревья  бывали для нас «великоваты»,  но до названия бревен они все же не дотягивали. Ведь мы выполняли «взрослую» работу, а взрослые люди называли бревнами только очень толстые сосновые деревья, привезённые после войны для строительства новых домов.

        Ольховое дерево называлось «дровиной». Только большой. Дровину  укладывали на  козёл.

 В псковской деревне, как и во всём мире, существуют свои диалекты, свой говор, едва уловимое отличие местной речи от принятого произношения в ближайшей округе. Так вот, сооружение для распиловки дров в нашей деревне как раз называлось «козёл». Козел вызывал ассоциации с известным, очень ласковым и добродушным, но упрямым животным. Сооружение называли не кóзлы с ударением на первый слог.  Не козлы´ с ударением на последний слог. Не козлóм, как в других, может быть, деревнях…

Перед началом работы, папа так и говорил нам с Борькой: «идите, козёл перенесите на другое место».  Техника распиловки дров в каждой семье тоже отличная от соседской. Обычно два человека становятся по обе стороны от козла, берутся правыми руками за ручки пилы и равномерно тягают её  «на себя - от себя». В работе очень важная роль отводится левым рукам. Работнику, который держит отпиливаемое полено, надо быстро откинуть готовую дровину «не глядя» и попасть в кучу. Другой напарник должен не менее ловко подкинуть лежащее на козле дерево «под пилу»,  точно на длину следующего полена. Причём, в это мгновение оба должны  правыми руками быстро приподнять пилу, что бы подаваемое дерево не застряло на пол пути. Глядя на такую работу, говорят, «слаженно работают», или «работа у них спорится»…

 Мы с Борькой становились по обе стороны от козла, брали  двуручную пилу, и на этой стадии у нас неожиданно возникали «проблемы». Дело в том, что с малого возраста, стало ясно, я «вырастаю» левшой. Окружающие меня люди заметили, что когда мне надо было бросить камушек,  брал его непременно в левую руку и ловко запускал в цель… Когда подошло время работать топором, и топор брал левой рукой. Молотком забивать гвозди…  Мне было «не понять», как люди правой рукой могли бить по гвоздю и не отбивать себе пальцы на левой руке, которой они эти гвозди держали?  Ложкой же за столом, я орудовал совершенно одинаково как правой, так и левой. Мама, старалась перекладывать  ложку из моей левой руки в правую, но это бывало, когда мы  семьёй сидели за столом…

В дальнейшем, когда вырос и стал взрослым, две «работы» меня все же  научили выполнять правой рукой. Меня  приучили держать в правой руке ложку. И в школе, в первом же классе, учительница сразу вложила  ручку в мою правую руку. Писать буквы  тоже начал правой. Все остальные действия у меня правой рукой не получались. Резать ножницами бумагу. Ножиком строгать кору на деревьях. Резать хлеб, потом метать копьё и гранату, мог только левой рукой. Даже когда приходилось драться, в том числе и с Борькой, замечал, что «главный» удар тоже наносил  «с левой».   Наверное, правы ученые, утверждающие, что «командные пункты» в полушариях головного мозга у левшей расположены не там где у правшей и спорить с природой в этом смысле бесполезно…

 Ножовка у меня совершенно не держалась в правой руке. Причем, если  «ради интереса», всё же пытался работать  правой рукой,  из этого ни чего толкового не получалось. Ножовка «играла» по всей дощечке, которую хотелось распилить. Мои попытки вызывали смех у старшего Борьки, который «совершенно справедливо» считал, что я ещё «маленький» и не научился в отличие от него, «большого», пилить «как следует».   Вызывали досаду у меня, так как мне непременно хотелось доказать Борьке, что  пилить  тоже умею. Правда, пока только левой…  Я совершенно искренне считал, что когда подрасту, тогда и буду пилить правой рукой, «как взрослые».

Папа с мамой вскоре смирились, что их ребенок «не такой как все» и добродушно наблюдали за моими действиями, подстраховывая, когда  особо опасно замахивался с топором в левой руке. 

Борька становился к козлу так, чтобы левая рука его была у короткого края, у комля,  который отпиливался и откидывался в кучу готовых дров. На этой стороне ему доставалась мерка и он превращался в «старшего» в нашей бригаде. Борька по деловому клал плашку  на комель, упирался запиленной ступенькой в торец лежащего дерева. Затёсанный конец плашки указывал метку следующего распила.

 Моя правая рука «неожиданно» оказывалась на полене рядом с Борькиной. Левой хватал ручку, и мы интенсивно дёргали пилу «туда-сюда». Мне приходилось выполнять работу по передвижке длинной части дерева другим «способом» и более опасным. Когда Борис откидывал полено в кучу, а пила поднималась вверх, я мгновенно просовывал правую руку под острые зубья пилы и за комелёк подтаскивал дерево на нужное расстояние. Борька соглашался с моим приемом и добросовестно поднимал пилу повыше, чтобы не поранить мне руку.

 Дрова для печки, отпиленные по  мерке, получались идеально ровными по длине. Потом они  кололись  на две  или на четыре части. После чего наступала самая приятная стадия в заготовке дров, укладка в «костры». Костры, сложенные из этих дров, были особо красивыми, янтарно-желтыми,  ровными. Костры складывали в сараях, у стен хлевов со скотиной. И уж когда не оставалось места в сараях, от очень большого объёма заготовленных дров, дрова закладывали на огороде в круглую кучу правильной формы, походившую на небольшой стожок сена. Слово «костер», в нашей деревне тоже было предпочтительнее распространенному названию «поленница».

Все мальчишки к десяти-двенадцати годам уже умели пилить, строгать, тесать,  забивать гвозди.  Оставалось только научить ребят «размечать» детали.  В школе, на уроках труда, нас учили делать «настоящие» табуретки, обучали точить детали на  «настоящих» токарных станках. Обучение гордо именовалось «столярное» и «токарное» дело. Разметке карандашом, работе с угольником и штангенциркулем уделялось серьёзное внимание. Уроки труда для меня были интересными,  «лёгкими», но «не главными».

Пение.

        Но было пение…  Ещё в пятом классе, учительница пения решила проверить у всех

мальчишек и девчонок «голоса». Она по списку в журнале, вызывала каждого ученика к

доске  и предлагала  спеть один куплет любой песни, которую  он  знает.

Некоторые мальчишки комплексовали, стеснялись «раскрыть рот», а то и демонстративно бравировали отказом, считая пение «девчоночьим» занятием,  недостойным их «пацановского» поведения. Однако по требованию учительницы выходили к доске и что-то «кричали».

Девчонки выходили к доске, по другому. Они бодро исполняли пионерские песни про берёзку и рябину, про  «куст ракиты над рекой»… Кто-то пел частушки, а то и вовсе «взрослые»  куплеты: что стоишь, кача-а-ясь, тонкая рябина…

Тем, кто «кривлялся», «стеснялся», не мог преодолеть психологического барьера, чтобы исполнить хотя бы одну строчку из песни, учительница «безжалостно» ставила двойки в журнал и улыбаясь приговаривала, «потом ты у меня всё равно запоёшь»…

Учительница ткнула пальцем в середину журнала и я «неожиданно» услышал: Иванов, к доске.

Сердце моё забилось с удвоенной частотой. И хотя, своё имя готовился услышать, мне думалось, что учительница каким то чудом пропустит мою фамилию, не заметит меня в списке…

Я неуклюже вылез из-за парты и между вторым и третьим рядами поплёлся к доске. Мысли были заняты одним. Какую же песню  буду петь, если не знаю ни одной хорошей до конца. Которые знал, девчонки уже спели. Мне нравилась песня про чибиса, который «как чудак у дороги поёт, весело смеётся и что то ищет»…

 Тем более эти чибисы летали среди нас, прыгали  «у дороги», прямо как в песне,  «нисколечко» не боясь человека.  Когда мы проходили мимо такой стайки, нам искренне хотелось подбежать к добродушной птичке, поймать её, погладить и вновь отпустить. Но чибисы суетливо прыгали с кочки на кочку, отлетали на несколько метров,  продолжая дразнить нас  своим криком.

 На голове чибисов был красивый «хохолок» из длинных пёрышек, что особо выделяло их среди других птичек, ласточек, скворцов, воробьёв, тем более от важных ворон, или «стрекотух» сорок.  Мы любили чибисов и считали  «своими». Может от того любили, что в нашей местности эту красивую птичку и звали  по особому, не по «городскому», кувекушка. Поскольку название это было «нашим», деревенским,  не «городским» как в песне, то звучало оно для нас ласковее, теплее: кувекушка...

         Но эту песню уже спела Валька Максимова.

Мне нравилась ещё одна песня, но я не знал всех слов на память. Мы эту песню разучили в третьем классе на уроках пения в начальной школе и  исполняли всем классом: Песня Албанских пионеров.

Ах, какие смелые там были пионеры. И страна эта Албания была смелая… Песня была о том, как  во время войны пионеры-герои заваливали камнями автомобильные дороги перед вражескими колоннами, как незаметно подкладывали гвозди под колеса, в результате чего  машины оказывались с проколотыми шинами, а  фашисты, попавшиеся в ловушки,  позорно биты…

Но была у нас другая гордость. Вся страна ликовала от первых запущенных спутников Земли. Нет, нет, Гагарин ещё в космос не взлетел, и мы даже не знали о существовании такого человека, но мы уже мечтали…

Я вышел к доске и каким то кричащим речитативом, громким голосом не то пропел, не то прокричал, стараясь придать моему крику подобие пения:

Мы все хотим побывать на Луне.

Эх, на Луне! Да, на Луне!

Мы там бывали, но только во сне!

Только во сне  на Луне…

И замолчал, лихорадочно соображая, хватило ли этих слов для одного куплета, как того требовала учительница?…Или мне надо было исполнять песню далее. Но далее я не знал слов и в ужасе ожидал голоса учительницы: продолжай Иванов…

Правда, у меня были в запасе ещё две строчки:

 Луна подмигивает нам,

 ждёт не по дням, а по часам...

 Но это на случай, если учительница скажет «продолжай». Моё лицо залила краска от стыда и позора за такое нелепое пение. За отсутствие «голоса». За хриплый и громкий крик. Ведь Валька так хорошо спела про чибиса. Даже  Вовка Веселов, съёжившись,  вобрал голову в плечи, вздохнул и смело «отбарабанил»: наверх вы товарищи все по местам, последний парад наступа-ает. Врагу не сдае-отся наш гордый «Варяг», пощады никто-о не жела-ет… 

Наверное, именно с меня в будущем Виктор Драгунский напишет свои знаменитые рассказы про Витю и его папу, в которых Витя так громко кричал: «где это ви-дано, где это слы-хано: папа решает, а Витя по-ёт»… 

Продолжаю молчать, отвернув голову к стене,  делаю вид, что вспоминаю слова.

- А вот смотрите, как Толя хорошо спел. И песню выбрал прекрасную. И голос у него хороший. Садись. Пять.

Слышал слова и не понимал к кому они относятся. У доски стоял как будто бы я. И  эти слова  были сказаны видимо, обо мне. Но ведь я «плохо» спел, кричал  даже  не зная о чем пою.

Учительница вызвала к доске следующего ученика.

Пение мы считали тоже простыми уроками, «не главными».

Физкультура.

Посёлок  Ямм, расположен на тракте между древними городами Псковом и Ивангородом. Очевидно, на этом месте заканчивалось «плечо» конного перегона, где ямщикам, а тем более лошадям, полагался отдых.

 По заре, ямщики вновь спешили на север - на юг, вдоль  берега  Чудского озера, что бы скорее доставить по адресу дорогих гостей или важную почту на псковскую землю.

 Селение основали не далеко от  берега, «рядом» с Вороньим камнем, где Александр Невский одержал знаменитую победу, устроив непрошенным гостям Ледовое побоище.

 Веками не меркнет это «побоище»  в памяти русского народа за честь и землю свою. Веками, люди, берегут здесь дух победы и независимости. С малых  лет гордятся псковичи принадлежностью к великой истории, гордятся, что живут на  земле таких предков.

Меня зачислили в Яммскую школу-интернат. Безмерно гордился тем, что попал на землю, по которой ступал когда-то Александр Невский. Эта гордость была сравнима с  радостью,  когда  отец неожиданно брал меня  в гости. Усаживал  на  колени, и я счастливый   становился  «полноправным» участником  бесед старейшин.

Гордость перерастала в ответственность, потом в неосознанный вопрос: а  так ли ты живёшь, как жили предки?

И, наконец, наступало время  спроса  за принадлежность к великой земле русской. Земле, дарованной тебе бесплатно-беспошлинно, лишь по счастливому наследству твоими предками.

 Спроса за   гордость, которою душа  с детства  полнилась. Гордость за дела древние, которые тебе преумножить бы на сколько возможно надо. Гордость за тех, кто  подарил тебе этот  край священный и тебя породил  для жизни в нём. После которых жизнь и работа твоя, весьма  скромными покажутся.

***

Вместе с уроками труда, физкультура была «одно удовольствие».  Размещалась школа в здании бывшего райкома. В пятидесятых годах в стране шло укрупнение предприятий, колхозов, районов и даже областей. Псковская область была объединена с Великолукской, а внутри области многие районы объединены в более крупные образования. Так Полновский район с центром в поселке Ямм  присоединили к Гдовскому району. Освободившееся здание райкома партии, отдали детям под школу. Рядом построили  общежития, и столовую. Хорошее было решение.

Перед обедом, для укрепления здоровья, нам давали по столовой ложке «противного» рыбьего жира, а по утрам все мы делали физзарядку.

Не ведаю, как определяют способности детей, но меня назначили своеобразным физоргом класса.  Тогда существовало прекрасное правило. Один из наиболее подвижных мальчиков, выходил перед строем и бодро командовал: Становись! Ноги на ширине плеч…

Воспитательница поручила мне проводить утреннюю физзарядку перед всей школой. В семь часов утра, после подъёма, всё «население» школы, «при любой погоде»,  выбегало на зарядку. Двадцать минут  мальчишки и девчонки махали руками и ногами, а потом с визгом обгоняя друг дружку бежали вокруг сиреневого сквера. Мне такое поручение нравилось.

 Каждое утро на несколько секунд раньше других выскакивал на улицу, занимал «командирское» место.  Подтрунивая над заспанными мальчишками и девчонками, весело поторапливал: быстрее, быстрее, становись…

Инициативу и «управление массами» надо  сразу брать в свои руки. Любое нечеткое действие, тем более вялая команда, моментально передавались ребятам, расхолаживали «публику». Поэтому «с места в карьер», зычно командовал:  первое упражнение! Махи руками! Исходное положение: правую руку вверх, левую вниз. Поднимал в победном жесте правую руку и замирал на секунду. Далее следовала команда: Начали. Раз-Два. Три-Четыре. Потом «руки на уровне плеч», потом «руки в стороны», потом «махи ногами» и наконец, любимая команда об окончании зарядки «напр-а-во, вокруг сквера,  бегом, марш» 

На уроках физкультуры, как и на уроках труда, было легко. Они тоже были  для меня «не главные».

Бухенвальдский набат на четыре голоса.

На урок пения,  с учительницей, пришла классный руководитель Ирина Самойловна.

«Сегодня  мы будем разучивать с вами новую песню «Бухенвальдский набат» на четыре голоса», особо торжественно произнесла Ирина Самойловна.

Учительница пения, Александра Анатольевна, была пониже ростом Ирины Самойловны, темноволосой, в больших роговых очках. Перед собой она держала на двух кожаных ремнях, закинутых  на плечи, огромный, блестящий перламутровыми планками, аккордеон.

Александра Анатольевна сняла аккордеон, и сказала, что будет у нас проверять голоса… Для этого, каждому из нас придется спеть по одному куплету. Только петь будем одну и ту же песенку все вместе и каждый по отдельности. Для этого полагается вначале «распеться». Будем петь гаммы.

В Пскове, тоже в школе- интернате, мы играли в духовом оркестре и я «знал» нотную грамоту. Приготовился распевать ноты до, ре, ми, фа, соль, ля, си, но учительница предложила нам пропеть стишок. Она написала мелом на школьной доске слова: Ле-е - бедь  бе-лый, сне-га бе-ле-е. Это была та же гамма, только оригинальная и привлекательнее для исполнения. Мы пели какие то короткие куплеты, по одному и группами, с мальчиками и девочками. Иногда, Александра Анатольевна одевала ремни своего аккордеона на плечи и извлекала звуки из этого музыкального инструмента.

 Аккордеон поражал воображение. Звуками и размерами... Если левая планка, с кнопками басов была такая же как у баяна, то справа по вертикали было подвешено настоящее «пианино», голоса. Мне показалось, что огромные белые клавиши, сверкая на свету,  походили на лодочные вёсла, сложенные в один ровный ряд. Между вёслами-клавишами умещались красивые и блестящие, чёрные палочки.

Клавишное поле закрывало почти всю Александру Анатольевну. Одевание на себя аккордеона,  Александра Анатольевна превращала в настоящий ритуал. Она придвигала к столу учительский стул и изящным движением ставила правую ногу на краешек стула. На ноге Александры Анатольевны была одета лакированая, блестящая туфелька-лодочка. Учительница двумя руками брала кожаные ремни наверху аккордеона,  резким движением поднимала инструмент и переносила на правое колено. Склонившись к аккордеону, складывала руки как для молитвы и просовывала их  до плеч под ремни. Обнимала инструмент  руками и опускала ногу на пол. Голова Александры Анатольевны запрокидывалась над мехами, после чего она аккуратно касалась подбородком  черных, блестящих ребер и пробегала пальцами правой руки по клавишам аккордеона. Пальцы были тонкие, длинные, изящные. Она как паук на паутине, ставя пальцы, почти перпендикулярно к клавиатуре, невероятно быстро «гоняла» руку вверх-вниз, успевая нажимать почти все клавиши одновременно. Левой рукой она лишь изредка нажимала черные кнопки.

Из  аккордеона извлекались радующие слух, чарующие музыкальные фразы. Мне нравился звук баяна, тульской гармошки, сам «тренькал» на балалайке и даже играл в школьном духовом оркестре, но голоса аккордеона сразу «легли на сердце», запали в душу и я готов был внимать звукам даже простого наигрывания гаммы.  

Тональность моего голоса, как и других ребят, учительница определяла долго. Она заставляла петь гаммы «вперёд» и «назад». Мы все добросовестно тянули заунывные до-о, ре-е, ми-и, фа-а, со-ль, ля-я, си-и. Мой голос определили  как тенор. Но что это за голос такой, тенор?

В духовом оркестре у нас был инструмент тенор. Но мне больше нравился баритон на котором играл Витька Харитонов. На нем выводились красивые соло маршей, душа пела вместе с оркестром, и я иногда жалел, что мне достался «бас второй», а не красивый баритон. А на теноре играл Лёшка Барканов. Он только «поддакивал» баритону, сам партий почти не вёл. Если перечислять все инструменты оркестра, то придётся вспомнить, что на трубе играл Валерка Михайлов. Это совсем другая партия. Там почти не бывает пауз, труба должна быть всегда прижата к губам, и почти всегда солировать. У трубача всегда оставались самые заметные следы от мундштука, розовые полукружья на губах. Был, правда, ещё альт. На нём играл Толик Гуков. Совсем «простенький» инструмент. На нем «всего лишь» надо успевать вовремя «пукать» и попадать в такт между сочными нотами баритона и моего баса. Самый сложный, «интеллектуальный» инструмент в оркестре кларнет. На нем играл «пижонистый» Вовка Семенов, и мы почтительно восхищались им как «классным» музыкантом. Были ещё два барабана. Один большущий и то же «простой». За тот барабан можно любому сесть, и колотить в кожаные бока колотушкой. Этот барабан объединяли с тарелками литаврами что бы играть одному человеку.  Второй же барабан маленький. И «любому» на нем уже не сыграть. Там тоже существуют сольные партии.

К тому времени я считал, что  мужчины разговаривают «только басом»,  играл на басу, а значит и голос у меня должен быть непременно бас. Других выводов не признавал, и справедливо полагал, что учительница ошиблась в определении тональности моего голоса. Это у девчёнок могут быть «всякие» сопрано, даже, слышал, существуют «меццо-сопрано»... Мне стало обидно за свой «жиденький» голосок. У меня  непременно «бас» повторял я себе в обиде на учительницу.

Александра Анатольевна далее определяла голоса, Ирина Самойловна записывала в тетрадку фамилии ребят и принадлежность их  к голосу.

Ирина Самойловна продиктовала нам текст песни «Бухенвальдский набат» и велела всем заучить песню наизусть. Мне тоже пришлось писать под диктовку куплеты и запоминать слова. Ирина Самойловна рассказала, что это новая песня, которую сочинил поэт Соболев. А музыку к этим словам написал композитор Вано Мурадели. Фамилия и имя были необычными, не русскими, у нас во всей школе таких не было, но мне она быстро запомнилась. Надо же какие бывают фамилии, Мурадели.

На следующий урок пения нас отвели в актовый зал, где была самая настоящая сцена. Как помнит читатель, школа располагалась в бывшем здании райкома, и там в свое время, наверное проводились собрания. Нас построили полукругом на сцене,  объяснили, что петь слова песни  будем каждый «своим» голосом. Я вновь пришел в недоумение. А каким же если не своим голосом поют песни люди?…

Построение происходило совершенно непонятным образом. На уроках физкультуры мы выстраивались по росту и я всегда, с начальных классов стоял в строю либо первым, либо вторым. Можно было расставить нас по алфавиту, как в классном журнале записано. В таком случае, мне доставалось седьмое-восьмое место. Но и по списку нас не ставили. Можно было нас разделить, наконец, на девочек и мальчиков. Но и этого не происходило.

Ирина Самойловна заглядывала в свой список, брала за руку девочку и отводила ее на строго отведённое место. Я не понимал такой путаницы. Наконец дошла очередь до меня. Иванов, ты тенор, становись сюда. И мне указали место между двумя мальчишками. Рядом с нами поставили четверых девочек. Александра Анатольевна строго следила за построением и не допускала, что бы кто из учеников покинул своё место без её разрешения.

На сцене образовался большой полукруг из учеников нашего класса, стоящих в два ряда ребят. Одни были выше других, девчонки стояли вперемешку с мальчишками. Ребята из первого ряда закрывали маленьких девчонок, поставленных во втором ряду.

Наконец, Александра Анатольевна произнесла магическое слово  «хор». Она объявила, чтобы мы запомнили каждый своё место, кто, где и с кем стоит и чтобы на следующих уроках становились только на свое место. Теперь и я понял, для чего нас так долго расставляли по совершено непонятному порядку.

Поскольку у Александры Анатольевны обе руки были заняты аккордеоном, Ирина Самойловна взялась выполнять роль дирижера хора и у неё это отлично получалось.

Вначале Александра Анатольевна наиграла мотив песни и велела всем «еще раз» внимательно слушать. Потом по команде Ирины Самойловны мы все без разбора голосов «кто в лес, кто по дрова», исполнили песню от начала до конца. Но даже такое исполнение переполняло мои чувства…  Слова песни были настолько суровы и торжественны, музыка так строга, что все ребята моментально забывали мелочную суету и шаловливость при построении «хора».

Потом занятия хора продолжались на других уроках и это стало называться репетициями. На следующем занятии Александра Анатольевна объявила, что будем переходить к более сложному исполнению, «по голосам». Мне было неизвестно,  чем отличается хоровое исполнение  «по голосам» и «без голосов»…

Ведь нам определили голоса. У меня тенор. Я и пел «тенором». А вот у Алки Николаевой и еще одной девчонки,  определили бас. С ними стояли четыре мальчишки. Борька Ковалёв вообще был «пискля», но Александра Анатольевна первым его поставила в басы. Как она определяет голоса?… Я не  подвергал сомнению решение учительницы, но был недоволен, что у меня не бас. Полагаю, если бы меня записали, как и Борьку в басы, то со всеми решениями учителей согласился. Но у меня был «всего лишь» тенор, а это значит третий голос. Так обидно… Даже второго голоса не доверили, баритона. Баритонами у нас были сразу восемь человек. Пять мальчиков и три девочки. И наконец, солисты, сопрано. Туда попали почти все девочки и несколько мальчиков.

Ирина Самойловна проверила у всех партии. Александра Анатольевна взяла первый аккорд. По взмаху руки, первыми запели вторые голоса: Люди мира на минуту встаньте… Мне досталось только «подпевать»: слушайте, слушайте…

         На сцене поставили стулья для второго ряда, и порядок  восстановился. Ребята, кого было не видно из-за «больших», стали выше, а для стоящих в первом ряду полукругом, рост не имел значения. Главное в хоре, голоса.

  Приближался всенародный и любимый праздник, День рождения Советской Армии и Военно-Морского Флота 23 февраля. Был объявлен концерт художественной самодеятельности учеников нашей школы-интерната для жителей посёлка. Нам выдали  белые рубашки. Мы отпаривали школьные брюки и наглаживали пионерские галстуки. Объявили, что хор из нашего класса будет исполнять песню «Бухенвальдский набат» на четыре голоса. Концерт состоится в актовом зале школы-интерната.

Меня охватило волнение от того, что «невпопад» вступаю на репетициях со своей партией.  Наташка Семенова «слов не выучила до сих пор» как сердито выговаривала ей Ирина Самойловна. А отличница, с очень звонким «сопрано» Людка Антонова, вообще поет все партии без  пауз и остановок, думает если она отличница, то ей всё можно…. Не хор, а «мученье» с вами, ругается Александра Анатольевна, и еще раз требует выучить свои партии. Завтра концерт.

*****

Ирина Самойловна проверила у каждого из нас слова своей партии «на память».  Но мы  запомнили не только свои партии, но всю песню выучили назубок.

Нас тихонечко проводят за занавес. Там расставлены полукругом стулья, и мы должны тихо встать на свои места. За занавесом, девочка из восьмого класса, Неля Сидорова, читает зрителям стихотворение Константина Симонова «Жди меня». Её звонкий детский голосок пронзительно просит кого то: «жди меня и я вернусь, только очень жди.  Жди, когда идут дожди»… Нелька боится потерять темп и забыть священные слова про солдата, который, уходя на войну, просил какого то доброго человека, наверное, свою жену, «только очень ждать»… Девочка, радуется, что не забыла слова, торопится выплеснуть все слова сразу. Набрав полную грудь воздуха, она «запыхалась» уже в самом начале стихотворения и сбилась с темпа. Перевела за секунду дух, переступила с ноги на ногу, и набрав воздуху, вновь в безисходной мольбе заклинает кого-то «жди когда других не ждут»…

Голосок смолк, раздались аплодисменты и в это время занавес стал расплываться в обе стороны, раскрывая перед нами «огромный» зал. Я в ужасе обнаружил, что на меня, стоящего на краешке стула во втором ряду,  возвышающегося над маленькой девочкой,  смотрят десятки и десятки внимательных, придирчивых глаз. В зале ученики нашей школы и взрослые жители поселка, дяди и тёти, преподаватели и воспитатели. Мне стало стыдно за свое поведение и за свой вид. Ну и пусть, что на мне белая рубашка и пионерский галстук.  Ведь я каждый день по утрам «гоняю» на зарядку сидящих в зале мальчишек, а теперь жалко стою перед ними на этом стуле и боюсь пошевелиться. «Проволочные» мои волосы так и не послушались расчески и торчат совсем не в ту сторону, куда их зачесывал. А Танька Яковлева, вообще рядом стоит и пихается, потому что ей, «мало места»… Мне самому мало, я и так на краешке стою…

О боже, в третьем ряду с краю сидит директор школы Майя Ивановна. Она очень строгая, преподает у нас химию и мы «за глаза» зовём её «химичкой». У неё крупные черные очки, отчего она кажется еще строже.

На сцену величественно выходит статная Александра Анатольевна. Её аккордеон ослепительно сверкающий, начищен шерстяной тряпочкой, бросает в зал блики перламутровых планок. Несмотря,  что  мороз  на улице, Александра Анатольевна. вышла на сцену в своих изящных туфельках- лодочках.

Спиной к нам, по середине сцены застыла классная руководительница, учительница литературы и русского языка, а теперь и «дирижер» Ирина Самойловна.

Ирина Самойловна, выставив на четверть шага левую ногу вперед, высокая, с гордой осанкой, как будто она выступает в Колонном зале Дома Союзов, торжественно объявляет: «Бухенвальдский набат». Слова Соболева. Музыка Вано Мурадели. Исполняет хор учащихся Яммской школы-интерната. Аккомпонирует на аккордеоне руководитель хора Александра Анатольевна Макарова.

Ирина Самойловна резко, как солдат в строю, повернулась «кругом», отчего её праздничное шелковое платье раздулось фонариком, но через секунду  вновь осело на красивую фигуру.

Александра Анатольевна на краю сцены повернулась к нам лицом. Зазвучали первые аккорды вступления. Мы в этой части должны все молчать. Ни кто из нас не должен «даже пикнуть». Проигран целый куплет, суровая музыка создала настрой торжественности, зрители сосредоточились для восприятия слов…

В это мгновение Ирина Самойловна взмахнула руками, направив левую кисть дальше и выше правой. Александра Анатольевна, сделав незаметный поклон, резко выпрямила корпус, отчего аккордеон подпрыгнул вверх, разводя меха, наполняя музыкой зал.

Хор, мгновение назад, наполнив грудные клетки воздухом,  громко и не по годам серьёзно, выдохнул в зал:

Люди мира на минуту встаньте.

 В это мгновение хор должен вновь набрать воздуха в лёгкие, а аккордеонист перекинуть пальцы с верхних нот на низкие…

Воздух в легкие набран, пальцы на другие клавиши перекинуты, дирижер вернул кисть своей руки в исходное положение.

Слушайте, слушайте:

                                         гудит со всех сторон-

Это раздаётся в Бухенвальде…

Здесь наступает кульминация момента. Песня еще  начинается, а хор призывает: слушайте, слушайте… Зал затихает. Аккордеон посылает в пространство аккорды колокольного звона… и в хоре неизвестно откуда тоже раздается колокольный звон. Это вступают басы, и в зал несется эхо: …вальде, …вальде. Это Борька Ковалев и Алка Николаева не прозевали и успели вставить свои: вальде, вальде.

Ирина Самойловна как сказочная царевна лебедь, с длинной шеей, встав на цыпочки, почти перекидывает кисть руки через голову «первых голосов» приказывая вступить третьим голосам. О боже, это же мне надо вступать и я успев набрать воздуху вместе с пятеркой других ребят выдыхаю:

Колокольный звон, колокольный звон…

Но после нашего тоненького и коротко звучащего «звона»,  отчетливо слышатся низкие голоса, действительно басы, будто  отлетающие от самого большого колокола, в котором бьются огромные языки-била.  «Зво-о-онн», распевно, в нос, гудит Борька Ковалев со своей группой.  «Звон-нн», уже короче, без растяжки «о-о», извлекая звук только из несогласной «н-нн», повторяет после нас другая группа голосов…   

Теперь наступает пауза для всех. Но пауза микроскопическая, мы все набираем вновь воздух в легкие, Ирина Самойловна прижимает руки к груди, а Александра Анатольевна вскидывает аккордеон.

Следующие слова  должны сокрушить зал.  Разволновать  даже самого равнодушного. И мы во всю силу  голосов, десятками детских глоток кричим:

Это возродилась и окрепла

В медном гуле праведная кро-овь.

Это жертвы ожили из пепла

И восстали вновь, и восстали вновь!

Ирина Самойловна мечется по сцене, едва успевая взмахивать рукой для «вступления» голосов: Первых, вторых,…    четвертых…

Александра Анатольевна  бешено бросает пальцы по клавишам аккордеона, иногда распластывая всю ладонь на блестящей планке. В этот момент, левая рука аккордеонистки, нажав  пальцами «все» басы, широко разводит планку влево. Сочная музыка как рокочущий водопад, полнокровной реки низвергается в зал.  Песня уже вылетела из зала. Полетела к небу... Все, затаив дыхание слушают, слушают…

И восстали…, Ирина Самойловна теперь правой кистью, будто захотев посолить суп, собрала пальцы в щепотку и высоко вскинув руку, бросает щепоть вправо в сторону теноров. Прямо на меня. Я опомнился и успеваю вставить «и восстали»...

И восстали.. , это уже Людка Антонова и весь первый ряд «сопрано», тоненькими голосами «наконец-то» попали в такт…

И восста-али вновь! Но эту фразу поют, тянут вместе с  поддерживающими голосами аккордеона все участники хора. Получился мощный, сочный коктейль звуков. Оркестр-аккордеон и хор голосов. Низких. Высоких. Детских голосов, проклинающих войну…

Ирина Самойловна сделала условный знак, быстро развела руки в стороны и подняв кверху, бросила все свои десять пальцев в ребят… Хор, как гром на небе, разверзал приговор-проклятье за невинно погибших.  Детей и взрослых, мужчин и женщин, русских и не русских…  Сколько же их было невинно погибших?! Кто их тогда считал…

Сотни тысяч заживо сожженных…

Строятся, строятся,

                                     в шеренги к ряду ряд…

Интернациональные колонны

С нами говорят, с нами говорят.

В зал одновременно летели басы и баритоны, сопрано и теноры. В этот момент хрупкие руки Александры Анатольевны показались мне самыми сильными руками на свете. Они решительно разводили меха аккордеона направо и налево. Все десять изящных пальцев учительницы пения, то ритмично, то беспорядочно,  прижимали или  отпускали клавиши и кнопки аккордеона. Вместе с детскими голосами в зал летели рыдающие, захлебывающиеся в гневе, надсадные стоны аккордеона.

     Но почему  там…  тетя в зале… грустная, такая печальная? Да и все в зале стали печальными? Я и не заметил сразу.  Тетенька сидит передо мной. У неё, как у мамы ласковое, русское лицо и она добрыми глазами смотрит прямо на меня как на своего сыночка...

    Только зачем  по щеке у неё течет слеза? Тетя в белом платочке и  похожа на мою маму…  Нет, это не моя мама. Она другая мама. А вдруг это мама…  Меня пронзила мысль… А вдруг это мама погибшего солдата, одного из тех, кто «сотни тысяч заживо сожженных»… А может это мама одного из тех, кто «строится, строится»...

        А может это мама молодой красавицы-девушки, её единственной дочери, доченьки, угнанной фашистами в рабство  и не возвратившейся домой после великой Победы…  Мне  жалко тетеньку. Моя мама так же повязывает платок и у неё тоже погибли в войну два  маленьких сына, моих брата. Они могли, были бы сейчас с нами, уже «большими», мои старшие братья...  

         Мама так же под подбородком завязывает узел, отчего над густыми русыми волосами, платок образует «домик». Концы платка, свисают двумя мягкими кисточками. Тетенька, стесняется своих слез, она не хочет плакать, она незаметно взяла в руку кончик платка и что бы «ни кто не видел», наклонила голову.  

        Ну что, ты Танька пихаешь меня? Я же упаду сейчас. Мне тоже мало места…

        Слышите громовые раскаты?

Это вторые голоса вступили и мне надо успеть повторить после баритонов «своим» тенором: …а-ты.

          Ирина Самойловна в надежде, что тенора вновь не подведут бросает на меня ещё раз щепотку своих пальцев.

         Это не гроза не ураган.

 Мы успели вставить «не грозу, не ураган».  Но у басов партия тоже сложная. Они за нами повторяют в растяжку «урр-а-га-а-н». Здесь все наоборот. Так решила на репетиции Александра Анатольевна.

Не успели девочки из первого ряда пропеть высоким «сопрано»:

         Это вихрем атомным  объятый

         Стонет океан.

                                  Стонет океан,

как весь хор вновь грохочет:

           Тихий оке-ан…

И почти без паузы, вначале низкие голоса, потом «высокие», двукратно выдыхают:

           Это сто-нет, Это сто-нет,

                                                       Тихий океан…

Песня подходит к концу. Хор вновь призывает:

            Люди мира на минуту встаньте.

И басы как колокола повторяют: «встаньте».

            Слушайте,

                                Слушайте: гудит со всех сторон…

Слова повторно улетают из зала, предупреждая людей, что не все в мире успокоились, что ещё есть  такие, кто хочет  забыть  уроки истории:

         Звон плывёт, плывёт над всей землё-ю…

И гудит взволнованно эфии-р…

Как красиво могут звучать даже «непонятные» слова! Мы не знаем, что такое эфир…  Ирина Самойловна объясняла на репетиции, что это «как воздух» какой-то, облака над землёю, по которым разлетается звон и долетает до всех  людей на планете…

Но почему он «гудит», тем более «взволнованно»? В этом месте мы, тенора, молчим, у нас пауза, но другие ребята по особому знаку  дирижера повторно тянут  «гудит эфи-р».

Ирина Самойловна делает заготовленные на репетиции манипуляции, расставляет  руки, и я вспоминаю, что завершающие аккорды мы должны пропеть широко, торжественно…

Александра Анатольевна сжала аккордеон. Сейчас полетит последняя фраза:

           Люди мира, будьте зорче втро-е…

Это уже и приказ и воззванье. Это заклятье и просьба. Это мольба за ту тетеньку, и её невинную  дочь, которую сожгли в страшном городе Бухенвальде…

           Берегите мир, берегите мир!

И вновь эхом накатывается волна детских голосков. Теперь сопрано, первые голоса, пищат и беспомощно просят беречь мир. Но Александра Анатольевна расписала партию так, что после «слабеньких» и беззащитных голосков о спасении, вступают и уже не просят, а приказывают, требуют, вторые и третьи голоса, теноры и «суровые» баритоны:

             Берегите…

И апофеоз исполнения… Словно запасной полк кавалерии, выскакивая из-за умело расставленной засады  добивать коварного  врага, весь хор, по особому заданию Александры Анатольевны специально «рокочут», растягивая короткое слово м-и-р-р. Басы, океанской волной накрывают и заглушают всех. Мы все   требуем, просим, умоляем и заклинаем:

             Береги-те   ми-ир-р!

Что бы набрать воздуху в легкие побольше, перед последним аккордом, мы привстали на носочках, широко раскрывая рты.  После тягучего «рокота», Ирина Самойловна заблаговременно,  будто приготовившись отбивать руками атакующего врага, замахнулась на кого-то, резко сжала кулачки и  остановила их у своих висков.

Александра Анатольевна в это же мгновение сжала аккордеон и он умолк вместе с последней буквой «р».

       У меня еще оставался воздух в легких и я тянул слово ми-и-р-р, забыв, что в момент сжатия кулачков, надо будет тоже замолчать. В последний миг увидел кулачки у висков и успел сомкнуть рот.

       Бухенвальдский набат был исполнен. На четыре голоса! Наши учителя поставили ещё один фантастический «эксперимент» над детьми. Побольше бы таких экспериментов в нынешнее неспокойное время.

        Но почему тетенька в белом платочке «домиком» плачет? Она не успела вытереть глаза, и на её щеках остались  две капельки-слезы, словно росинки в лепестках травы на утреннем солнце.

 В зале тоже грустят, заклинают, негодуют.   И  я  заклинаю…  Даже мальчишки из восьмого класса, вытянув длинные шеи, уставились в одну точку,  грустно глядя  на нас «о чем то думая»… Ведь у всех у них папы и мамы прошли войну. У всех обнаружится, что кто то в  семье не вернулся с фронта, и они тоже умоляют…

         Моя детская душа в патриотическом порыве готова беречь и защищать весь мир, нашу Родину, мою маму, даже старших мальчишек из восьмого класса и ту беззащитную тетеньку, которая заплакала от нашего, от  моего пения…

*****

      Прошло много лет после тех незабываемых, «не главных», школьных  уроков! Но почему они на долгие десятилетия остались в моей памяти, запали в душу и, видимо, останутся со мной теперь навсегда?  Очевидно, в жизни не бывает «не главных»  уроков…

      По сей день не покидает сознание мысль. Как же надо было любить детей, новую жизнь после войны, сколько иметь душевного тепла в молодых горячих сердцах, что бы так искренно и безоглядно «возиться» с нами,  воспитывать нас?

      А мы теперь поступаем так же?  

      По сей день с благодарностью думаю. Сколько доброго, вечного,  посеяли в детских умах,  молодые, фанатичные педагоги? Сколько самых чистых помыслов и благородных порывов возбудили они в умах своих непоседливых и «непослушных» учеников?

       А что посеяли мы в душах новых поколений, и детей наших?

        Какой заряд патриотизма, любви к Родине, служения Отчизне, заложили педагоги своим трудом в наши души «послевоенного» поколения? Каким волнительным трепетом  заставили они биться наши сердца, в надежде, что их труд не пропадёт даром, что мы, новое поколение, продолжим благородное дело в детях своих, во благо будущих поколений.

        А с какой же кристалльной чистотой  душевных порывов  внимали мы каждому слову старших?          

         Какой  точный камертон нравственности, установили  педагоги в наших душах, в сознании  «несмышленых»  своих воспитанников!

        Но запала в  душу, не дает теперь покоя  мысль, а все ли мы запомнили эти уроки? Все ли усвоили «домашнее» задание и «пройденный» материал?

Все ли сверяют жизнь по нравственному камертону?...

Люди, будьте зорче втрое. Берегите мир! Берегите Родину. Сохраняйте Русь единую.                      

комментарий                                                                ***

Не зря говорят, что все мы родом из Детства - страны, в которой все самое-самое: вкус, впечатления, осознание своей причастности к чему-то большОму и большЕму,,. У каждого из нас было в детстве что-то сугубо свое: свое дерево, свое любимое "место тишины", свое кино и своя песня... У меня песней, созвучной с рассказом Анатолия, была "Саласпилс", про детский концентрационный лагерь,,,

На гранитную плиту
Положи свою конфету.
Он, как ты, ребёнком был,
Как и ты, он их любил.
Саласпилс его убил....

и был там Владимир Пистер - аккордеонист и учитель музыки...ТАКОГО я больше не встречала..когда мы пели, он плакал... Но больше всего на меня произвел впечатление рассказ про пластинку с оперой... Во времена моего детства по радиоприемнику "Иртыш" каждую субботу передавали радиопостановки.. Это сейчас я понимаю, что "просто" актеры "просто" сидели у "просто" микрофона и "просто" читали по ролям пьесы.. А тогда для всех нас ЭТО был ТЕАТР!!!!!!!!! Настоящий театр я увидела и посетила уже будучи студенткой...

Ну, это небольшое вступление-отступление.. Теперь о главном..Если не считать, что над текстом не поработал корректор, то однозначно - изумительно ( от слова из-умление  (крайнее удивление)... Какой слог, метафоры, легкость восприятия, практически прочитала на одном дыхании... И в то же время хочется еще раз вернуться и перечитать, заглянуть поглубже в колодец житейского опыта и мудрости... Человек, написавший такое, однозначно не равнодушный и с высоты своих прожитых лет "заглянувший" в то время и в то свое сердце... Очень много сейчас литературных творений,  как и "творцов"... Но очень редко находишь для себя такое, что задевает твои потаенные ниточки, во что хочется погружаться снова и снова, как в свои воспоминания... ну и УРОКИ....уроки жизни и отношения к ней...  Перечисляю комплименты: душевное, манящее, чарующее, веющее альтруизмом, вдохновенное, гипнотически завораживающее, душу врачующее ТВОРЕНИЕ ( от слова ТВОРческий).. Спасибо ему и тебе за несколько минут тепла и любви... рада  за тебя, что ТАКИЕ люди рядом... А Анатолию Александровичу остается пожелать неуспокоенности, .... и чтобы продолжение следовало....