ИВАН ТУРГЕНЕВ – РУССКИЙ ЕВРОПЕЕЦ

В ноябре этого года приближается большой юбилей  – 200-летие со Дня рождения великого писателя земли Русской – Ивана Сергеевича Тургенева. В своих знаменитых «Записках охотника» он открыл нам красоту русского пейзажа – русских полей, перелесков и лугов, раскрыл глубинные возможности и обаяние русской речи, достигшей невиданной прелести и поэтичности. Созданные им образы русских девушек, которые стали называть по имени писателя – «тургеневские девушки», давно уже стали историко-культурными типами. Его романы погружают нас в вечные социальные и философские вопросы о выборе своего места в жизни, судьбах России, трагичности существования человека перед лицом неумолимых законов жизни. Но Тургенев не только русский писатель, он русский европеец, который открывал Европе Россию, а России – Европу.

Об этом статья нашего автора Валерия Доманского, который не так давно вернулся из Брюсселя, где принял активное участие в Международной научной конференции «Тургеневские дни в Брюсселе: русские за рубежом», проведенной Тургеневским обществом Бенилюкса, Российского центра науки и культуры в Брюсселе, при участии Института мировой литературы имени А.М. Горького РАН, Русско-Бельгийского культурного Клуба, Тургеневского общества в Москве, Европейского Музея – Дома И.С. Тургенева в Буживале.

Вторая статья – Ольги Кафановой – о «тургеневской девушке», тоже участницы этого значительного форума.Сегодня она впервые дебютирует на нашем портале.

Россия всегда стремилась в Европу, еще до эпохи Петра Первого. Русские князья, а затем  цари вступали в брачные союзы с европейскими государями, приглашали европейцев на службу, перенимали бюрократические порядки и многое другое. В наше время тяга в Европу была особенно сильна в последние десятилетия прошлого века. Появились даже выражения, которые относятся к разным сферам жизни и быта и в свое время обозначали высшую степень качества: евроремонт, еврокухня, европейский стиль жизни, европейская внешность, европейский образ поведения и др. Сейчас эти тенденции не так сильны, мы словно перегорели, а вот украинцы безудержно стремятся в Европу и готовы за свой европеизм платить собственной идентичностью.

Сейчас Россия, как уже не раз это было в ее истории, пытается определиться со своим европеизмом. А его сущность неоднозначная, она требует глубокого анализа и  имеет свой генезис, разные фазы своего развития и может рассматриваться в разных плоскостях: бытовом, историко-социальном, политическом, философско-культурологическом.  В последнее время появился ряд научных работ и даже диссертационных исследований, посвященных данной проблеме1.

Словосочетание «русский европеец» стало появляться в русской культуре с середины XIX века для обозначения исторических персонажей, участвующих в диалоге между Россией и Европой. Оно нашло свое отражение в работах авторов, исследующих разные стороны этой проблемы: славянофильство и  западничество, индивидуализм и соборность, русскость и европеизм, изгнанничество и эмиграция (А.И. Герцен, Н.Я. Данилевский, К.Д. Кавелин, Ф.М. Достоевский, А.А. Григорьев и др.)

Применительно к Тургеневу понятие «русский европеец» при жизни писателя не употреблялось. По всей вероятности, впервые оно было употреблено в эмигрантской печати в 1933 году. Под таким названием вышла статья П.Н. Милюкова, посвященная 50-летию со дня смерти писателя2, опубликованная в газете «Последние новости»3. Милюков, по сути, озвучивает позицию Тургенева о его европеизме и русскости, высказанную писателем в полемических письмах к А.И. Герцену 1862 г.  и в «Литературных и житейских воспоминаниях» (1868 г.). Подробно понимание тургеневского европеизма в публикациях русских эмигрантов первой волны рассмотрела в своей интересной статье Ирина Николаевна Тишина4. 

 Обратимся к самому Тургеневу. Для русского писателя европеизм – это проявление его западничества, к которому он пришел еще с юности и верен «остался навсегда»5. Свой выбор Тургенев объясняет прежде всего неприятием крепостного права и насилия над человеческой личностью, которое с ним связано: «Это была моя аннибаловская клятва; и не я один дал ее себе тогда. Я и на Запад ушел для того, чтобы лучше ее исполнить» (XI, 8).  Вместе с тем русский писатель никогда, по его собственному высказыванию, не проводил резкой черты между Россией и Западом, Россией и Европой, относя Россию к «европейской семье» (П: V, 131). Полемизируя с непримиримыми славянофилами, Тургенев писал в «Воспоминаниях»: «Скажу также, что я никогда не признавал той неприступной черты, которую иные заботливые и даже рьяные, но малосведущие патриоты непременно хотят провести между Россией и Западной Европой, той Европой, с которою порода, язык, вера так тесно ее связывают. Не составляет ли наша, славянская раса — в глазах филолога, этнографа — одной из главных ветвей индо-германского племени?» (XI, 8). 

И, словно отвечая на возражения мысленных оппонентов, которые говорили об опасности влияния европейской цивилизации на российскую, вплоть до нивелирования ее самобытности, он разъяснял: «Неужели же мы так мало самобытны, так слабы, что должны бояться всякого постороннего влияния и с детским ужасом отмахиваться от него, как бы он нас не испортил? Я этого не полагаю: я полагаю, напротив, что нас хоть в семи водах мой, — нашей, русской сути из нас не вывести. Да и что бы мы были, в противном случае, за плохонький народец!» (XI, 8). При этом для Тургенева испытание «западной жизнью» было также проверкой  степени приверженности личности к национальному миру, его языку, менталитету, системе ценностей, что он демонстрирует на собственном примере: «Я сужу по собственному опыту: преданность моя началам, выработанным западною жизнию, не помешала мне живо чувствовать и ревниво оберегать чистоту русской речи» (XI, 8).  И как подтверждение своих мыслей, он продолжает: «Отечественная критика, взводившая на меня столь многочисленные, столь разнообразные обвинения, помнится, ни разу не укоряла меня в нечистоте и неправильности языка, в подражательности чужому слогу» (XI, 8).

Действительно, Тургенев являет собой пример самого классического русского европейца. Это универсальная категория, объясняющая мировосприятие писателя; «не конкретное географическое пространство», но, «определенный образ мысли, духовный компонент личности, тип поведения»6.

Авторитетный исследователь русского европеизма как явления культуры В. Кантор полагает, что подлинный европеец – это человек с развитым чувством собственного достоинства, но, самое главное, он является «не просто потребителем западных технических усовершенствований (такова позиция варвара),  а сотворцом, сопроизводителем тех ценностей, которые с необходимостью рождаются в лоне личностной европейско-христианской культуры»7.  

«Европеец» органично пребывает внутри пространства европейской культуры и осознает, как писал И. В. Киреевский, редактор знаковой газеты «Европеец», свое «участие в общей жизни просвещенного мира»8,  не утрачивая собственной национальной идентичности. Именно такой тип существования и был уготован Тургеневу. В силу биографических обстоятельств (и прежде всего прошедшей через всю его жизнь любви к французской певице Полине Виардо, за которой он следовал во Францию, Германию и вновь во Францию) писатель прожил почти три десятилетия за границей. Он постоянно возвращался на родину, вдохновлялся родной природой и русскими реалиями, но и за рубежом он строил дома, обустраивал свой быт на долгие годы. Ему как никому из русских писателей удалось в собственной судьбе соединить Россию и Европу, родину и Запад. И в этом его исключительное место среди русских литераторов, которую очень хорошо уловил Д.С. Мережковский:

«Тургенев – истинный европеец, одно из самых крепких и живописных звеньев той великой цепи, которая связывает нас, русских, с жизнью человечества. Он один из первых открыл удивленному Западу всю глубину, всю прелесть и силу русского духа»9. Но, самое главное, на что указывал Мережковский в общественной и творческой деятельности Тургенева заключалось в том, что «противоположность западной культуры и русской самобытности, превращается в его душе в гармонию, в стройное и неразрывное сочетание»10.

Можно выделить в деятельности Тургенева как русского европейца несколько ипостасей. Во-первых, он обрел в Европе настоящих друзей. «Поставленный волею судеб в самое средоточие русской и европейской умственной жизни, Тургенев имел круг общения гораздо более широкий, чем у любого из его современнико11. Н. П. Генералова перечисляет несколько десятков имен европейских знаменитостей, с которыми Тургенев переписывался, общался, встречался. Во Франции их было, пожалуй, больше (поскольку и прожил в этой стране Тургенев дольше, чем в Германии; в Англии он бывал нечасто и в основном ради охоты). Настоящим другом Тургенева стал Флобер, близкий ему по возрасту. С почтением как мэтру, который оказал на него большое воздействие в юности, Тургенев относился в Жорж Санд. В переписке Тургенева, Флобера и Санд возник и развивался в 1870-е гг. своего рода межкультурный полилог: одни и те же проблемы (взаимоотношение писателя и читателя, соотношение субъективного и объективного начала в повествовании) переходили от одного корреспондента к двум другим, обрастая подробностями, и наоборот.

Тургенев тесно сблизился также и с молодым поколением французских литераторов, среди которых были Э. Золя, Ги де Мопассан, А. Доде12. При этом многое в их поисках было чуждо Тургеневу, как, например, натурализм, блестящим теоретиком и практиком которого стал Эмиль Золя. Но в отношениях к этому художнику ярко проявились такие замечательные черты характера Тургенева, как уважение к иной позиции, альтруизм, желание помочь талантливому литератору, поначалу бедствующему у себя на родине. Тургенев помог Золя стать постоянным корреспондентом журнала М. Стасюлевича «Вестник Европы», в котором он опубликовал 64 «Парижских письма».  Очень высоко оценил русский писатель и первые шаги в искусстве ученика Флобера, Ги де Мопасана. Его роман «Жизнь» он очень расхвалил Л. Н. Толстому. Дружеские связи связывали Тургенева с талантливыми немецкими критиками Юлианом Шмидтом и Людвигом Пичем.

Одним из видов деятельности Тургенева как русского европейца была его неустанная деятельность по продвижению, популяризации выдающихся, по его мнению, зарубежных произведений в России. Он хлопотал не только о переводах романов Э. Золя, но и о публикации произведений Э. де Гонкура, И. Тэна. А две повести своего друга Г. Флобера – «Иродиада» и «Легенда о св. Юлиане Милостивом» он перевел сам и очень гордился своей работой.

Однако было бы неправильно считать, что Тургенев исключительно покровительствовал своим французским друзьям, стремясь сделать их произведения достоянием русской культуры. Не меньше, а, возможно, значительно больше сил он отдал популяризации русской литературы за рубежом. Уже давно Тургенев был признан выдающимся пропагандистом русской литературы на Западе13. Н. Г. Жекулин справедливо отмечает, что «играть такую роль ему позволило то особое место, которое он занимал среди читающей европейской публики как самый известный русский писатель». В то же время «сама его известность была в немалой степени результатом его переводческой деятельности»14. С самого начала знакомства с семейством Виардо Тургенев привлек внимание Луи Виардо, критика, журналиста и переводчика, к произведениям Гоголя. Благодаря сделанному им подстрочнику уже в 1845 г. повести Гоголя  появились во французском переводе. Поначалу Тургенев-переводчик был не вполне уверен в своем французском, поэтому он работал с Виардо, который совсем не владел русским языком, однако был хорошим стилистом. По мере того как Тургенев все более вникал в специфику французской жизни, ее реалий и погружался в нюансы речи, он становился свободнее и мог работать уже без помощников. Он стремился познакомить французских читателей и критиков с самыми великими русскими авторами – Пушкиным, Лермонтовым, Гоголем. Он не только писал статьи, объясняющие их значение, своеобразие, но неутомимо занимался их переводами. Ему, несомненно, хотелось показать и доказать, что Россия – не страна варваров, как думали многие даже просвещенные европейские деятели (среди которых была и Жорж Санд), а родина великих талантов. Полноценно представить Пушкина и Лермонтова было особенно сложно, потому что лучшая часть их наследия была поэтической. А поэзию, как известно, адекватно перевести намного труднее, чем прозу (этим, по-видимому, объясняется, почему до сих пор творчество великих русских поэтов недостаточно оценено и усвоено за рубежом, несмотря на обилие новых переводов).

Один из первых своих поэтических переводов – «Мцыри» Лермонтова – Тургенев сделал прозой. Больше «повезло» Пушкину, потому что Тургенев перевел на французский язык не только его сложные стихотворения «Анчар», «Юноша и дева» и другие, но и все «маленькие трагедии», а также роман в стихах «Евгений Онегин». Большинство переводов пушкинских произведений было осуществлено уже в 1860-е годы. В это же время он начал заниматься и автопереводами, поскольку был неудовлетворен результатами профессиональных переводчиков.  Тургенев принимал живое участие в распространении во Франции и перевода романа Л. Н. Толстого «Война и мир». Он был способен забыть обиды и ссоры со своим великом соотечественником ради «истины», признания его великого искусства и за пределами родины. Зарубежные друзья, авторитет Тургенева на Западе помогали писателю пережить сложные ситуации непонимания его творчества в России. Так, ему помогала поддержка Флобера после недоброжелательного  приема романа «Новь» в России.

В художественном творчестве писателя концепция европеизма и русскости воплощена достаточно сложно. Здесь все мотивируется воспитанием героев, их происхождением, бытом, поведением, образом мыслей и жизни. Поэтому уместно будет остановиться на разных типах русских европейцев, создавая их определенную классификацию.

Один из типов русского европейца мы встречаем в повести «Ася» (1857). К нему в равной степени можно отнести героя повести Гагина и рассказчика, господина N. Первое, что роднит этих героев с европейцами, – это их «самостояние», они чувствуют себя органично в  природном и культурном пространстве Европы, так как образованы, знают языки, европейскую литературу, искусства. Это типы русских европейцев, путешествующих за границей. Чужое пространство стало для господина N. пространством интимным, в нем зарождается трепетное чувство любви: «воздух  так  и  ластился  к  лицу,  и  липы пахли  так  сладко,  что  грудь  поневоле  всё  глубже  и  глубже  дышала,  и  слово:   ‟Гретхен”  — не  то  восклицание,  не то  вопрос  —  так  и  просилось  на  уста» (V, 150). Повесть наполнена музыкой, поэзией, она рождается из чудесных пейзажей, запахов и ароматов, немецкого романтизма, в мир которого погружены герои.

Создавая словесный портрет Гагина, автор повести указывает на его русскую ментальность: «русская  душа,  правдивая,  честная,  простая», но одновременно подчеркивает его славянскую вялость и отсутствие целеустремленности и силы воли (V, 160). Подобных данным героям типов русских европейцев во времена Тургенева было много, а сейчас очень много. Но они всего лишь путешественники, наблюдатели чужой жизни. Их пребывание в Европе сугубо личное и никак не отражается на общественной и культурной жизни России.

Совсем другим типом является герой одноименного романа Рудин. Он учился в Германии, глубоко проникся поэзией и идеями немецкого романтизма  и европейского Просвещения, которые с неиссякаемым энтузиазмом пытается «пересадить» на русскую почву. Но его знания, идеи, подвижничество оказываются невостребованными. Этому еще способствует и отсутствие у героя практических навыков, знания жизни современной ему России. Рудин постоянно терпит неудачи, растратил свою жизненную энергию на неосуществленные проекты. Это тип русского скитальца, Вечный Жид, как сам себя назвал герой. Но Рудин наделен другими яркими качествами личности: он пропагандист, обладающий искусством красноречия, способный зажечь, увлечь за собой молодых людей, сердца которых «пока для чести живы». 

Приведу пример одной из самых ярких сцен романа: «Рудин от рассказов своих заграничных похождений скоро перешел к общим рассуждениям о значении просвещения и науки, об университетах и жизни университетской вообще. Широкими и смелыми чертами набросал он громадную картину. Все слушали его с глубоким вниманием. Он говорил мастерски, увлекательно, не совсем ясно... но самая эта неясность придавала особенную прелесть его речам» (V, 229).

Вся духовная энергия Рудина направлена на общественную жизнь, совершенствование законов и нравов, чему стремятся посвятить себя лучшие умы просвещенной Европы. И он способен заразить своими мыслями и гражданскими чувствами других: «Обилие мыслей мешало Рудину выражаться определительно и точно. Образы сменялись образами; сравнения, то неожиданно смелые, то поразительно верные, возникали за сравнениями.  <...> Он умел, ударяя по одним струнам сердец, заставлять смутно звенеть и дрожать все другие. Иной слушатель, пожалуй, и не понимал в точности, о чем шла речь; но грудь его высоко поднималась, какие-то завесы разверзались перед его глазами, что-то лучезарное загоралось впереди» (V, 229).

Весьма показательная смерть героя с красным знаменем на баррикадах Парижа в 1848 году. Не сумев реализовать себя на родине, Рудин борется за права и свободы французов вместе с  рабочими и ремесленниками. Н.Г. Чернышевский увидел в этом эпилоге романа, написанном спустя четыре года после его первой публикации в «Современнике», карикатуру на М. А. Бакунина и в своей анонимной рецензии на книгу Натаниэля Готорна «Собрание чудес. Повести, заимствованные из мифологии» весьма язвительно отзывается о герое Тургенева. Писатель был глубоко оскорблен этой рецензией (правда, он думал, что ее автором является Н.А. Добролюбов), что окончательно рассорило Тургенева с редакцией «Современника»15. И автору «Рудина» было за что обидеться, ведь он любил своего героя. Да, он непрактичен, чудаковат, но он – натура возвышенная, способная отдать свою жизнь ради высоких идеалов свободы и справедливости. И это характерная особенность русского характера, который очень хорошо понимал писатель. Русским героическим натурам недостаточно «малых дел», они не принимают европейского филистерства и всегда жаждут дел великих.

Эту идею еще более  последовательно воплотил Тургенев в романе «Накануне». В нем такой героической натурой представлена Елена Стахова, она из всех своих претендентов на руку и сердце выбирает болгарина Дмитрия Инсарова, который возвышается над всеми ее поклонниками служением высокой цели – борьбе за освобождение своей родины от власти Турции. Перед нами новый тип тургеневской девушки, которая вместе со своим мужем отправляется в Европу освобождать свою новую родину и готова отдать за ее свободу свою жизнь.

Этот ее духовный подвиг очень хорошо понял другой герой романа, Павел Шубин, который кратко и образно сформулировал высокий смысл жизни героини: «Смерть, жизнь, борьба, падение, торжество,  любовь,  свобода, родина... Хорошо, хорошо. Дай бог всякому! Это не то,  что сидеть по горло в  болоте да стараться показывать вид,  что тебе все равно, когда тебе действительно, в сущности, все равно. А там – натянуты струны, звени на весь мир или порвись!»» (VI, 277).р или порвись!»» (VI, 277).

Тургенев видел в русской жизни таких соотечественниц, которые активно участвовали в общеевропейских исторических и культурных событиях. Здесь уместно вспомнить близкого друга Тургенева – баронессу Юлию Петровну Вревскую, – она в реальной жизни повторила подвиг Елены Стаховой. С началом в 1877 году русско-турецкой войны по освобождению Болгарии Вревская на собственные средства снарядила санитарный отряд и сама отправилась в действующую армию сестрой милосердия. Жизнь ее оборвалась трагически: Юлия Петровна умерла 5 февраля 1878 года, заболев тяжелой формой сыпного тифа. Тургенев тяжело переживал ее смерть, восхищался ее подвигом и посвятил ей свое известное стихотворение в прозе «Памяти Вревской» (сентябрь 1878):

«На грязи, на вонючей сырой соломе, под навесом ветхого сарая, на скорую руку превращенного в походный военный гошпиталь, в разоренной болгарской деревушке — с лишком две недели умирала она от тифа.

Она была в беспамятстве — и ни один врач даже не взглянул на нее; больные солдаты, за которыми она ухаживала, пока еще могла держаться на ногах, поочередно поднимались с своих зараженных логовищ, чтобы поднести к ее запекшимся губам несколько капель воды в черепке разбитого горшка.

Она была молода, красива; высший свет ее знал; об ней осведомлялись даже сановники. Дамы ей завидовали, мужчины за ней волочились… два-три человека тайно и глубоко любили ее. Жизнь ей улыбалась; но бывают улыбки хуже слез.

Нежное кроткое сердце… и такая сила, такая жажда жертвы! Помогать нуждающимся в помощи… она не ведала другого счастия… не ведала — и не изведала. Всякое другое счастье прошло мимо. Но она с этим давно помирилась — и вся, пылая огнем неугасимой веры, отдалась на служение ближним.

Какие заветные клады схоронила она там, в глубине души, в самом ее тайнике, никто не знал никогда — а теперь, конечно, не узнает.

Да и к чему? Жертва принесена… дело сделано.

Но горестно думать, что никто не сказал спасибо даже ее трупу — хоть она сама и стыдилась и чуждалась всякого спасибо.

Пусть же не оскорбится ее милая тень этим поздним цветком, который я осмеливаюсь возложить на ее могилу!» (X, 146)

Среди тургеневских героев – русских европейцев – наряду с высокими героическими натурами мы встречаем натуры обыкновенные, но способные «на русской почве» внедрять европейские достижения цивилизации и  технологии. Примером такого русского европейца является герой романа Тургенева «Дым» Григорий Литвинов, перенимающий в Европе новые знания, главным образом в области агрономии, которые он впоследствии реализует в своей практической деятельности на родине. Литвинова нельзя назвать ни идеологом, ни теоретиком, он не участвует в яростных спорах русского «водяного общества» в Баден-Бадене, но именно ему, человеку с трезвой головой и чутким сердцем отведена роль наблюдателя и арбитра этих споров. Он тонко чувствует фальшь, «чад и дым» этих бесплодных словесных баталий славянофильствующих соотечественников в центре Европы в «кружке» Губарева. Некоторые из них являются своеобразными литературными карикатурами. Неслучайно очевидно сближение некоторых персонажей баденского общества с сатирическими персонажами комедии А.С. Грибоедова «Горе от ума»16. Не став в Европе европейцами, главные персонажи этого славянофильствующего «кружка» – Губарев и Бамбаев – в конце романа лишены и всякой русской привлекательности. Бамбаев предстает жалким шутом, а Губарев – самодуром-крепостником, который презрительно говорит о собственном народе, своих соотечественниках: «– Бить их надо, вот что, по мордам бить вот им какую свободу – в зубы…»(VII, 403).     

В чем-то похож на Литвинова, человека, приближенного к почве, и герой романа «Дворянское гнездо» Федор Лаврецкий. Он, в отличие от Литвинова, не получил европейского образования, но путешествовал по Европе, подолгу  жил в Париже, знаком с ее культурой, регулярно читает парижские периодические издания. И вернулся он на родину, чтобы заниматься, как и Литвинов, практическим делом, то есть, как он сам выразился,  «пахать землю … и стараться как можно лучше ее пахать» (VI, 102). Как и Литвинов, он успешно проходит испытание на русскость в идейном споре со своим идеологическим противником Владимиром Паншиным. Внешне он может прочитываться как символический спор славянофила и западника. Но западничество Паншина очень схематичное.  Он считает, что проблемы России в том, что русские только наполовину стали европейцами. Поэтому нужно поскорее сделаться полными европейцами, и все существующие общественные проблемы будут решены, так как «все народы в сущности одинаковы; вводите только хорошие учреждения – и дело с концом» (VI, 101).

Как было сказано выше, Тургенев не считал настоящими западниками людей, которые слепо наследуют западные ценности, не учитывая национальную специфику, российскую ментальность. Поэтому русский европеец у Тургенева – это человек, органично сочетающий  в себе западничество и русскость. Но таких персонажей у Тургенева, как и в реальности, не так много. Чаще всего их эти качества представлены раздельно, либо в уменьшенном или гипертрофированном виде. Так, в романе «Дым» Тургенев изображает любопытный тип русского западника Созонта Ивановича Потугина. По своему менталитету, поведению он русский человек, который впервые очутился на Западе, но по своим взглядам, мировоззрению он –  убежденный западник, отвергающий всякое славянофильство как заигрывание образованного русского человека перед необразованным мужиком, которое Потугин иллюстрирует Литвинову, нарисовав следующую словесную картину: «Образованный человек стоит перед мужиком и кланяется ему низко: вылечи, мол, меня, батюшка-мужичок, я пропадаю от болести; а мужик в свою очередь низко кланяется образованному человеку: научи, мол, меня, батюшка-барин, я пропадаю от темноты. Ну, и, разумеется, оба ни с места» (VI, 273).

Выход из этого тупика Потугин видит в необходимости признать, что нужно перенимать у «старших братьев», как он называет европейцев, которые, по его мнению, все «придумали и лучше нас и прежде нас» (VI, 273).  Но, в отличие от Паншина, он считает, что  переносить на русскую почву нужно лишь то, что нам пригодно с учетом «местных и климатических и прочих условий», потреблять ту «пищу», которую может переварить «народный желудок» (VI, 273). В качестве примере он приводит заимствования в русском языке, которые со временем были им успешно освоены, и при этом наш язык не утратил своей национальной самобытности. Называя себя западником, Потугин, по существу, повторяет слова самого Тургенева, который в уже цитируемых «Литературных воспоминаниях» объясняет сущность своей западнической позиции. Послушаем Потугина: «Да-с, да-с, я западник, я предан Европе; то есть, говоря точнее, я предан образованности, той самой образованности, над которую  так мило у нас потешаются, – цивилизации, –  да, да, это слово еще лучше, – люблю ее всем сердцем, и верю в нее, и другой веры у меня нет и не будет» (VI, 275).

Вместе с тем западника Потугина никак нельзя назвать русским европейцем, и в этом его существенного отличие от автора романа, для которого русский европеец не просто потребитель достижений европейской цивилизации, а, как точно заметил В. Кантор, «сотворец, сопроизводитель» их17. Им и был Иван Тургенев, который внес огромный вклад как в русскую, так и в европейскую культуру. И это лучший пример для всех нас, кто в эпоху всеобщей глобализации стремиться быть русским европейцем. Россия не может жить изолированно без Европы, но и европейский дом не будет достроен без участия России.

Закончить свое размышление о Тургеневе – русском европейце –  хочется словами Реми Брага, высказанными им в книге «Европа. Римский путь»: «Европа не должна представлять себя в качестве образца. Напротив, она должна ставить перед собой, как и перед всем миром, задачу европеизации. <...> Европу невозможно унаследовать, напротив, каждый должен сам ее завоевать. Нельзя родиться европейцем, можно трудиться, чтобы им стать»18. Тургенев и был именно таким русским человеком, писателем, который способствовал европеизации не только России, но и самой Европы.