ПОСРЕДИНЕ СТРАНСТВИЯ ЗЕМНОГО…

Людмила Воробьёва (Минск)

Посредине странствия земного…

Размышления над книгой Лидии Довыденко

«Гумилёвская осень»

Чувствую, что скоро осень будет,

Солнечные кончатся труды,

И от древа духа снимут люди

Золотые, зрелые плоды.

Николай Гумилёв,

«Солнце духа»

   Жизнь и человеческая судьба пронизаны символами. Концепция символа как вечного вошла и в литературу. Осень – одно из самых пророческих времён в истории и природе земли – итог определённого пройденного пути, или часто та последняя черта, когда открывается и высота, и бездна. И русский поэт Николай Гумилев неслучайно в своих стихах обращается к этой философской и знаковой поре, как неслучайно и Лидия Довыденко назовет свою книгу о нём «Гумилёвская осень» (Калининград: «Капрос», 2009), в самом названии которой символически задана многовариантность прочтения. Книга посвящена тем десяти напряжённым дням октября, когда Николай Степанович, будучи вольноопределяющимся Лейб-гвардии Её Величества Уланского полка, провёл на территории нынешней Калининградской области, где в августе 1914 года развернулись события Первой мировой войны. Данный «пространственно-временной перекрёсток в жизни Гумилёва», на каком неоднократно концентрирует внимание Лидия Довыденко, и стал целью её историко-краеведческого и философско-литературного исследования. Нужно сказать, что пребывание поэта на военной службе в годы первой мировой войны – малоизученная страница его биографии, которая долго оставалась почти неосвещённой. Но не так много информации на этот счёт мы имеем и сегодня. По мнению автора, «исследователи творчества поэта совершенно не уделили внимания данному периоду».

   Лилия Владимировна Довыденко – автор 19 художественных и публицистических книг, лауреат и победитель многочисленных всероссийских и международных литературных премий и конкурсов. Лишь самые яркие из них: «Золотое перо Руси – 2016» – Всероссийский конкурс журналистских работ; «Серебряное перо Руси» – за «Высокое художественное мастерство»; медаль «М.В. Ломоносов. За заслуги. Слава русскому народу». Лидия Владимировна – главный редактор художественно-публицистического журнала «Берега», что стал за столь непродолжительный срок с момента его создания достаточно известным периодическим изданием не только в России, но и за её пределами, журнал охватывает различные временные отрезки в истории русской культуры и литературы.    

   Сквозь толщу лет, эпох, исторических наслоений ведёт нас автор книги «Гумилёвская осень», ведет уверенно, погружаясь в лучшие произведения поэта, пропуская через себя его творчество, высвечивая день сегодняшний, при этом не боясь заглянуть и в наше завтра, представляя сложный и многомерный аспект поэтического искусства Серебряного века. «Эволюционный взгляд Гумилёва, его изменяющееся отношение к ратному делу, к жизни, к творчеству, связан с десятью днями под прусским небом», – читаем мы в книге точные и выверенные авторские мысли.

   Конец XIX – начала ХХ веков – время, насыщенное событиями огромного исторического значения, переломными и глобальными. Глубокий кризис, охвативший всю европейскую культуру, отразился и на русской литературе. Серебряный век насчитывал 35 литературных направлений. И совершенно очевидно, что каждая эпоха рождает свои незаурядные имена и личности, которые со временем становятся её ведущими символами. А. Блок, А. Белый, В. Иванов – символисты с ярко выраженным философско-религиозным пониманием мира; Н. Гумилев, А. Ахматова, М. Кузмин, О. Мандельштам, С. Городецкий – акмеисты, утверждавшие возврат к миру материальному, к таковому, каков он есть. Гумилев удивительным образом вобрал в себя и черты символизма, и романтизма, и некоторые черты футуризма, и имажинизма. Поэтический мир его был далеко неоднозначен. Пожалуй, единственное, что роднило всех – любовь к родине и народу. В их поэзии, по словам М. Горького, «запечатлены великие порывы духа» истинных художников. «Сердце русского писателя, – говорил он, – было колоколом любви и вещий, и могучий звон его слышали все живые сердца страны…»

   На историческом рубеже конца ХХ и начала ХХI мы прошли аналогичную ломку и материальных, и духовных ценностей, тот же по сути мучительный переход в новую неизвестную реальность. Нам сегодня так же крайне важно почувствовать себя одним целым, неразъединимым во времени и пространстве, важно проникнуться непреходящими смыслами и тайнами природы, человека, Бога, что всегда волновало передовые умы любой эпохи. И не зря Д. С. Лихачев на стыке ХХ и ХХI столетий говорил: «<…> Культура движется вперёд не путём перемещения в пространстве, а путём накопления ценностей…» А что может быть более ценным, чем человеческая жизнь, наполненная служением родине? В мире всё повторяется, всё, кроме отдельной судьбы. И каждый год этой жизни, особенно творческой, чрезвычайно значим, как для самой личности, так и для пространства, где эта личность жила и творила. Именно о значении всего десяти дней в четырёхлетней воинской и тридцатипятилетней жизни поэта Н. С. Гумилёва и рассказывает Л. Довыденко.

   Вспомним последние дни жизни великого писателя и мыслителя Л. Н. Толстого, когда он был предельно радикален, считая, что даже в самый роковой момент, момент собственной смерти, можно и не поздно ещё изменить многое, если ты осознал главную истину. Но мы, к сожалению, привыкли к упрощению, и наше современное общество, страдающее леностью ума, инерцией мысли, не готово порой к подобного рода литературе, в которой прежде всего прочитывается позиция писателя по отношению к миру: социальная, философская, эстетическая, как в книге Л. В. Довыденко «Гумилевская осень», когда приходит это мудрое время по Экклезиасту, время анализа и содержательных оценок. Хочется сказать и о впечатлениях, вызываемых самим авторским повествованием. Книга написана изящным чётким языком и ясным стилем. Она словно возвращает ускользающее время, помогая увидеть изнанку тех далёких, но таких исторически важных событий и в судьбе России, и в судьбе поэта, в груди которого мерно билось её «золотое сердце». Предельно упруг ритм книги, в чём-то сравнимый и с такой же стремительной гумилёвской строкой. «Гумилёвская осень» – зримое воплощение авторского художественного стиля, в котором реалистическое письмо, публицистика искусно озвучены живой поэтической речью. В ней задана установка на краткость, конкретику и лаконизм. Книга впечатляет синтезом философии и литературы, феномена, малоизученного сегодня, а также истории, краеведения, реальной жизни, где всему этому придается поэтическая окраска и сопутствует пронзительный взгляд автора, вбирающий в себя вечную силу искусства и силу красоты этого противоречивого, но всё же такого прекрасного мира.

«...милый запах земли»

    Автор чётко очерчивает конкретный маршрут, когда началось второе прусское наступление русской армии: 14 октября 1914 года – Ширвиндт – ныне посёлок Кутузово; Пилькаллен – посёлок Добровольск; Ласденен – город Краснознаменск; Шилленен – посёлок Победино – места боёв, «в которых довелось принять участие русскому поэту Николаю Степановичу Гумилёву, описанных им в документальной повести «Записки кавалериста». Краеведческая страсть и вдумчивая аналитическая мысль философа и литератора помогают Л. Довыденко вновь увидеть эти легендарные места, хранящие гумилёвские «священные ночи» и «огнезарные дни», увидеть «записи судеб» поэта-воина, поэта-путешественника, конквистадора и рыцаря, поэта-ратника с высоты тех ушедших времен.

   Весьма интересны в книге исторические сведения о Краснознаменске, который до 1939 года был Ласдененом, а затем – Хадельбергом до 1946 года. Автор поясняет двойное название городов в северо-восточной части Восточной Пруссии, связанное с тем, что здесь издавна жили и литовцы, и немцы. Удивляет обилие церквей! К примеру, архитектурное произведение Августа Штюлера, сохранившееся до сих пор и «радующее глаз», возведённое в 1877 году. Сегодня эта старинная церковь называется Петропавловской в честь Святых апостолов Петра и Павла. Любопытнейший факт, приведённый в повествовании: в Ласденене жила известная женщина-поэт Иоганна Амброзиус. Конечно, Гумилёв о ней тогда не знал, но его кавалерийский разъезд достигал Ласденена. И поэтические пересечения судеб всегда неизбежны. Стихи Иоганны звучали как народные песни, что являлось высшим признанием поэтического творчества. И лились её светлые, чистые, как слеза янтаря, проникновенные строки, воспевающие любовь к родной земле.

    Добровольск, куда ходил в разведку Гумилёв, бывший Пилькаллене–Шлоссберг, так же впечатляет своим прошлым. Он возник в 1516 году, а в 1710 году после нашествия чумы был заселён беженцами из Зальцбурга, построившими реформистскую церковь. «Реформация Мартина Лютера стала настоящей немецкой духовной революцией», – говорится в книге. «И королевство Пруссия стало первым в мире государством, где существовала свобода религий», – подчеркивает автор. Мы узнаем и о том, что зимой 1914-1915 годов на территории города проходили тяжёлые бои, и во время первой мировой войны Пилькаллен был почти разрушен. А вот город Ширвиндт, сегодня это посёлок Кутузово, где воевал Гумилёв, возник около 1500 года. И церковь Святого Иммануила в стиле барокко, о чём замечает Л. Довыденко, «наверняка удивила поэта». К сожалению, в 1944 году она была разрушена. Восхитительное неоготическое строение обозначало самую восточную точку Германии. «Величественное и прекрасное», «наполненное музыкой органа» оно «ушло в вечность» – так романтически скажет о нём автор. 

   Гумилев любил и чтил свою историю, он, как и Пушкин, не желал для себя ничего иного, поэтому его строки о стране, «что может быть раем», мы невольно вспоминаем, когда вместе с Л. Довыденко отправляемся в Краснознаменск. Она как раз и рассказывает о людях, которые тоже влюблены в свой край, делая его красивым, а жизнь, наполняя смыслом и любовью к каждой травинке, к каждому взращенному ими деревцу и цветку, а значит, и любовью к ближнему. Перед нами реальные люди, творящие добро, – заведующая Краснознаменской ЦБС, Людмила Беспалова, художник-пейзажист Николай Хицкий, всех, разумеется, не перечесть. Жителями поселка Ливенский восстановлены собственными силами и реставрированы: памятник павшим воинам с надписью на русском и немецком языках – «Вечная память всем павшим»; памятник, павшим в годы первой мировой войны; памятник памяти русских воинов, погибших в первую мировую войну – «157 неизвестных русских воинов» – надпись на братской могиле 1914г. «В ней покоятся однополчане, соратники Н. Гумилёва, лишь на семь лет их пережившего», – уточняет автор.  

   Путешествие продолжается, и мы с вами оказываемся в бывшем Шиллене, который в 1939 году был переименован в Шильфельде, когда-то он считался знаменитым, благодаря евангелистской церкви, возникшей в 1796 году на средства Фридриха Вильгельма II. Сегодня в бывшем Шилленене установлен памятник Н. С. Гумилёву, который открылся 26 октября 2002 года. Во дворе школы этого чистого и уютного посёлка с его приветливыми людьми на огромном камне красного гранита закреплена прямоугольная доска в память о поэте Н. С Гумилеве, изготовленная художниками-скульпторами, известными авторами, Людмилой Богатовой и Олегом Сальниковым. Надпись гласит: «Осенью 1914 г. В бою за Шилленен – ныне Победино – участвовал великий русский поэт, кавалерист Николай Гумилёв». Здесь действует организованный учителями и учениками музей истории посёлка Победино Краснознаменского района, в котором нашло отражение и пребывание в нём Н. Гумилёва. В музее много фотографий разных лет с праздников «Гумилёвская осень».   

   «Есть так много жизней достойных», – писал поэт, провидчески заглядывая далеко в будущее. Л. Довыденко, общаясь с «творческими, прекрасными жительницами Краснознаменска», скажет, что их «с полным правом можно отнести к тем, кто «грезился» Гумилёву, ведь он писал: «Так не умею думать я о смерти, / И все мне грезятся, как бы во сне, / Те женщины, которые бессмертье / Моей души доказывают мне». И приведёт вдохновенные стихи Людмилы Быковой, которые она посвящает поэтам Серебряного века и которые перекликаются со стихами самого Гумилёва. Круговорот всего происходящего в мире, в человеческой судьбе, таинственная лента Мёбиуса – всё это нашло продолжение в гениальных стихах поэта: «Так, объяты тихою печалью, / детство от себя в себе тая, / мы стремимся от конца к началу, / замкнутые в кольцах бытия». И многое повторилось, только в другой жизни, в другом тысячелетии. Нечто мистическое и вечное, для которого нет времени, нет забвения, если живет чья-то неизбывная память, что подтверждают и стихи нашей современницы, учителя химии Нины Цветковой, – «Жертвам репрессий»:

Гумилёв писал стихи о многом / До ещё случившейся беды,

И теперь мы ходим по дорогам, / Где его разбросаны следы.

Вместе плачем горькими слезами / По своей растерзанной стране,

А поэт летит под облаками / На крылатом белом скакуне.

   Следует отметить, по мнению автора, и роль первооткрывателя доказательств того, что здесь воевал Гумилёв, профессора кафедры истории Балтийского региона РГУ им. Канта, доктора исторических наук Геннадия Викторовича Кретинина. Именно он, работая в архивах, обнаружил, что Гумилёв «действовал в районе населённых пунктов Ширвиндт, Пилькаллен, Ласденен, Шилленен», данный момент, бесспорно, очень важен в военной биографии поэта. И поистине примечательно, что в стенах школы ежегодно проходит «Гумилёвская осень» – единственная в России «Гумилёвская осень»! – восторгается Л. Довыденко. 20 октября 2001 года состоялось торжественное открытие мемориальной доски, посвящённой Н. Гумилёву, на фасаде концертно-театрального комплекса «Дом искусств» в Калининграде. Автор – известный скульптор Николай Фролов.

   Думается, что поэт оценил бы этот уникальный экскурс в историю, совершенный автором, это удивительное путешествие во времени, в котором символически задана и многовариантность будущего, когда словно оживают вещие блоковские строки, и «прошлое страстно глядится в грядущее…» Прощаясь с Пруссией, Гумилёв писал в документальной повести «Записки кавалериста» о невероятном «счастье вырваться в простор полей, увидеть деревья, услышать милый запах земли». Несмотря на то, что ему не было и сорока лет, у него уже сформировалась собственная стратегия освоения мира.

«На священный, долгожданный бой»

Пусть дух твой станет тих и спокоен,

Уже не будет потерь:

Он божьего воинства новый воин,

О нем не грусти теперь.

Анна Ахматова, «Утешение», 1914 г.

      «Почему поэт стал воином?» – задается автор закономерным вопросом, размышляя о судьбе Гумилёва, о её предначертании и о божественной судьбе слова в его короткой, но такой насыщенной событиями жизни. Глеб Струве, аналогично отмечая её интенсивный ритм, скажет и о том, что «поражает как бы полное отсутствие воспоминаний о Гумилёве – солдате и офицере». Неужели не настало время написания полной и исчерпывающей биографии выдающегося русского поэта?! И в книге «Гумилёвская осень» Л. Довыденко пытается восполнить столь непростительный пробел в военной биографии поэта, она ищет причины его ухода на фронт, ведь в 1907 году Гумилёв получил освобождение от воинской повинности по болезни глаз. И тем не менее, как пишет автор, «он с упорством пробивал себе дорогу на фронт». Он был настойчив и ему удалось добиться принятия в армию добровольцем, как тогда говорили, «охотником». Подобное определение, как нельзя лучше, характеризовало Гумилёва, за плечами которого уже были две африканские экспедиции. «Прежде, чем стать воином, он стал путешественником», – замечает Л. Довыденко. Именно об этом в 1915 году писал Ф. К. Сологубу и сам Гумилёв: «<…> Мне всегда было легче думать о себе, как о путешественнике или воине, чем как о поэте…»

   Н.Гумилёв обладал тем восхитительным и стремительным воображением, без которого не бывает настоящей поэзии. Странствия вливали в нее новые впечатления и образы. Известный философ Н. Лосский свою главную книгу «Обоснование интуитивизма» начинает словами: «В душе каждого человека, не слишком забитого судьбой, пылает фаустовская жажда бесконечной широты жизни. Кто из нас не испытывал желания жить одновременно и в своём Отечестве, волнуясь всеми интересами своей родины, и в то же время где-нибудь в Париже, Лондоне или Швейцарии, в кругу других, но тоже близких интересов и людей, обладающих интеллектуальной и мистической интуицией». Гумилёву даже за столь непродолжительный отпущенный ему жизненный отрезок удалось во многом утолить эту фаустовскую жажду. Собственно, она и не покидала его никогда.

   И, когда в июне 1914 года в далеком Сараеве раздался роковой выстрел Гавриила Принципа, и Европу охватил пожар войны, то ответом был патриотический порыв, охвативший всё русское общество. С этого момента и начинается та трагическая эпоха, которую мы так до конца и не пережили. Россия испытала потрясение, какое сотрясает нас до сих пор. В автобиографической прозе Анна Ахматова писала: «ХХ век начался осенью 1914 года вместе с войной, так же как ХIХ начался Венским конгрессом. Календарные даты значения не имеют». Л. Довыденко в книге обращает наше внимание на сложные взаимоотношения Н. Гумилёва с женой А. Ахматовой: «<…> их отношения скорее были тайным единоборством…» Может поэтому никто не мог отговорить Гумилёва идти на фронт. Он был едва ли не единственным среди видных русских писателей, кто отозвался на обрушившуюся на страну войну действенно, и почти тотчас же, 24 августа, записался добровольцем. «Гумилёва от многих отличало его мужество, его неустрашимость, его влечение к риску и тяга к действенности», – справедливо подчеркивал Глеб Струве. Это подтверждает и Вячеслав Иванов, ссылаясь на бытовавшую в русской литературе эстетическую концепцию исполнения жизненного долга, когда осуществление общего дела было важнее дела поэзии. Ещё сильно и остро впечатляли живые примеры Давыдова, Лермонтова, Толстого. Дело «мореплавателя и стрелка», ездившего, как Хемингуэй, в Африку, привело Гумилёва и на фронт. Возможно, выходом из сложившейся тяжёлой личной ситуации и оказалась война и участие в ней, о чем он напишет в «Пятистопных ямбах»:

И в рёве человеческой толпы, / В гуденье проезжающих орудий,

В немолчном зове боевой трубы / Я вдруг услышал песнь моей судьбы

<…>

Так сладко эта песнь лилась, маня, / Что я пошёл, и приняли меня,

И дали мне винтовку и коня, / И поле, полное врагов могучих…

Впрочем, существовало в литературе и понятие иного ухода, не только на войну, открытого побега от общества, семьи, родных и близких – пример того же Л. Н. Толстого.

   Между тем, в своей небольшой книге Л. Довыденко смогла в сжатой форме, ёмко и образно донести до нас немало информации из военной жизни Гумилёва. Вот некоторые штрихи того периода: 5 августа 1914 года Гумилёв уже в военной форме, и их с Ахматовой на Царкосельском вокзале встречает Блок. Имея право самому выбирать род войск, Гумилёв предпочёл кавалерию, так как с раннего возраста полюбил верховую езду, природу и скитания. Обучался владению шашкой, брал уроки фехтования. Ахматова вспоминала, что поэт взял с собой на войну, как потом и в тюрьму, Евангелие и книгу Гомера. Автор цитирует А. Левинсона, касающегося патриотизма Гумилева, который был, по его убеждению, «столь же безоговорочен, как безоблачно было его религиозное исповедание…» «Глубокое религиозное восприятие Гумилёвым войны» отмечал и Г. Струве. Этому свидетельство – одни из лучших во всей «военной поэзии» в русской литературе стихи о войне, вошедшие в его сборник «Колчан» (1916), где сказались и романтическо-патриотические чувства Гумилёва, и философско-лирические.

   16 октября 1914 Уланский полк Гумилёва подошел к границе Восточной Пруссии, а 17 октября боем, в котором он участвовал, были взяты Владиславов (Литва) и Ширвиндт (посёлок Кутузово Калининградской области). «В разъездах Гумилёв находился два дня 18 и 19 октября», – сообщает автор, уточняя, что поэт был в разъезде в направлении на Шилленен, где проходила железная дорога, о которой он укажет в своей повести «Записки кавалериста». Как видим, перед нами своеобразный вариант исторической хроники тех десяти дней на прусской земле, проведённых Гумилёвым, в которой Л. Довыденко следует и литературному, и жизненному документальному материалу, беря за основу его повесть «Записки кавалериста», и в процессе изложения приводит выдержки из нее. Книга конкретизирует: первые две главы повести посвящены именно боевым действиям в Пруссии.

   Естественной интонацией, образным языком, хорошо выверенным стилем, над которым Гумилёв усиленно работал, вселяет доверие уже само начало повести. Гумилёв потом напишет о том, что подобного результата он добивался «месяцами усиленной работы над стилем прозы», пытаясь «победить роковую инертность пера», и постоянно живя «заботами о выработке прозаического стиля». Буквально с первых строк Гумилёв заинтересовывает повествованием о кавалерии, о которой на страницах своего документального произведения он рассказывает приподнято, «с воодушевлением: «Мне, вольноопределяющемуся-охотнику одного из кавалерийских полков, работа нашей кавалерии представляется как ряд отдельных, вполне законченных задач, за которыми следует отдых, полный самых фантастических мечтаний о будущем. Если пехотинцы – подёнщики войны, выносящие на своих плечах всю её тяжесть, то кавалеристы, – это весёлая странствующая артель, с песнями в несколько дней кончающая прежде длительную и трудную работу. Не ни зависти, ни соревнования. «Вы – наши отцы, – говорит кавалерист пехотинцу, – и за вами, как за каменной стеной». Тон повествования будет меняться по мере осознания нелёгкого дела войны, но никогда у автора «Записок…» не встретишь полного уныния, в большей степени лишь лёгкую иронию и безобидный юмор. Убеждаешься, что Гумилёв не был жесток даже в условиях войны. Вера и добро жили в его душе. Далее в «Записках кавалериста» он скажет «о глубокой разнице между завоевательным и оборонительным периодами войны», о «внезапно закипевшей жажде боя и мести», о мечте об атаках, о долгожданном наступлении, когда «наступать – всегда радость, удесятерённая гордостью, любопытством и каким-то непреложным ощущением победы», «время, когда от счастья спирается дыхание, время горящих глаз и безотчётных улыбок».

   В документальной повести Гумилёва все названия поселков и городов обозначены лишь заглавными буквами, поэтому автор поясняет данный нюанс, проводя сопоставления относительно современных названий, непосредственно отсылая и к гумилёвскому тексту «Записок кавалериста». Так, 26 октября наступление русских войск было продолжено, в результате – взяты Вилюнен и Шилленен. А затем последовало решение вернуть Уланский полк в Россияны и готовить к переброске на другой фронт. «Вечером мы узнали, что наступление будет продолжаться, но наш полк переводят на другой фронт. Новизна всегда пленяет солдат, но, когда я посмотрел на звёзды и вдохнул ночной ветер, мне вдруг стало очень грустно расставаться с небом, под которым я как-никак получил моё боевое крещенье», – скажет Гумилёв, покидая Пруссию. В свою очередь и Л. Довыденко сделает вывод: «Итак, поэт воевал совсем немного на территории нынешней Калининградской области в окрестностях нынешних посёлков Кутузово, Победино и Добровольска. <…> здесь Гумилёв получил «боевое крещенье», и именно об этом периоде его военной жизни написано в первых двух главах «Записок кавалериста».

   Причём, достаточно обстоятельно автор говорит и об исторической роли России во Второй мировой войне и в главе «Война идей» анализирует общую ситуацию на политической карте мира. Лидия Владимировна упоминает прекрасные высказывания русского философа, князя Евгения Николаевича Трубецкого, для которого были очевидны ключевые истины: «Россия – держава-освободительница», «защитница всех малых и слабых народов», имеющая свой «собственный образ Божий», потому что она «служит всему человечеству», подчиняясь «сверхнародному смыслу войны» – идее «освободительной миссии». Большое значение уделяет автор и роли Николая II, ясно понимающего необходимость уничтожения всё нарастающего германского милитаризма. 

   Общеизвестно, что ХIХ век в истории России был ознаменован многочисленными войнами, но начало ХХ века потрясло всех особенно – страшной и тяжёлой войной, которая так непредсказуемо закончилась для России, ужасая неимоверной беспредельностью жертв русского народа. В главе Л. Довыденко «Война идей» дана объективная характеристика политического и экономического положения Германии, когда явственно становятся понятны причины катастрофы и высвечивается логика извечного немецкого пути, что отзовётся и во второй мировой войне. Г. Гейне еще в 1834 году писал: «Мысль предшествует действию, как молния – грому <…> и если вы однажды услышите грохот, какого ещё не слыхивала немецкая история, то знайте: немецкий гром наконец-то достиг цели». Однако при всех потерях и неудачах России удалось преодолеть и надломить эту немецкую радикальность, этот интеллектуальный рационализм Германии, который не знал себе подобных и который роковым образом повторился в 1941 году, чтобы быть окончательно поверженным русским народом.

«Дело величавое войны»

Там Михаил Архистратиг

Его зачислил в рать свою.

Н. Гумилев

   Русская тема и тема войны – в послевоенном поэтическом творчестве Н. Гумилёва новые темы. Он уже не только «зачарованный викинг», который «шёл по земле…», но и настоящий герой, властитель дум. Поэт явственно слышит зов родной земли, он впитал её силу и мощь, её кровь и скорбь. Невероятное преодоление любых физических трудностей стало одним из главных мотивов как его военных стихов, вошедших в сборники «Колчан» и «Костёр», так и военной прозы, в частности, документальной повести «Записки кавалериста». Автор книги «Гумилёвская осень» акцентирует наше внимание на этом прозаическом произведении поэта, в семнадцати главах которого отражены события, связанные с пребыванием его в Уланском полку, в особенности, на периоде с октября 1914 года по сентябрь 1915 года, когда Гумилёв участвовал во втором прусском походе. Л. Довыденко подробно останавливается лишь на первых двух главах повести, рассказывающих о боевых действиях на территории нынешней Калининградской области.

   Книга «Гумилёвская осень» – это в чём-то особый взгляд на историю войн, раскрывающий совершенно неожиданные и давно забытые моменты тех далёких времен. И, обращаясь к «Запискам кавалериста», мы сегодня глубже и шире постигаем феномен бытия в условиях войны, безусловно, увеличивающий интерес к живой человеческой личности, какую не всегда можно судить жёсткой мерой требований «нравственного императива», ведь в повести Гумилёва предстают обычные, земные люди в военной форме, когда принцип «хорошие – плохие» уже своё отжил, потому что реальная жизнь автора «Записок…» привлекает гораздо больше. Мы понимаем, что не просто варить эту критическую похлебку войны. И нам нужна правдивая литература о минувших войнах, как Отечественной 1812 года, как первой мировой 1914 года, так и Великой Отечественной 1941-го.

   Здесь уместно привести поразительное высказывание Ф. Тютчева, строки из его стихов «Неман» о войне 1812 г., которые есть в книге, строки, по-своему пророческие, и тем самым подчеркивающие духовное родство поэтов: «И целость русского народа ты там навеки утвердил». Н. Гумилёв, как и философ Е. Трубецкой, видел в войне «возрождение образа единой России», укрепление её национальной мощи. Поэт страстно мечтал на своём скакуне въехать в побеждённый Берлин. Истинно дороги всех русских войн вели в Берлин! Он так мечтал одеть «парадную форму»! Она была уже изготовлена по императорскому распоряжению Николая II для всей русской армии, но этот освободительный порыв лихо перехватили революционеры, и легендарные буденовки, и кожаные куртки, предназначенные для торжественного парада, в итоге пришлись впору Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Горькое прозрение и разочарование ожидало участников Первой мировой войны.

   А пока война и само её бравурное начало воспринимались по-рыцарски. «Розы за ушами лошадей», как писал Гумилёв, позже сменились суровым пониманием войны. И всё же поэт был в большей степени оптимистом. Он описывает «самые трогательные и счастливые часы перед боем», хотя «в благословенной кавалерийской службе даже отступление может быть весёлым». Как хороший рассказчик и собеседник, Гумилёв не испытывал недостатка в друзьях, пользовался заслуженным авторитетом среди сослуживцев и службу закончил в чине прапорщика полка. А. Ахматова говорила в последствии: «Как бы свято ни было чувство долга, Гумилёв – честный, храбрый солдат – боялся войны, боялся греха убийства». Он был человеком православным, настоящим христианином, верил в Бога. Человеческая жизнь имела для него истинную ценность. Читая «Записки кавалериста», мы убеждаемся в том, что содержание любого произведения определяется только поведением самого художника. И Гумилёв является ярким свидетельством того, что содержание есть сам художник, есть собственная душа, заключённая в форму. Ведь и смысл христианства выражается в жертвенной любви.

   Целая философия духа предстает в его описаниях, посвящённых одной из ночей перед боем, когда физические лишения тела не могут сломить патриотический дух, о чеё он потом скажет и в гражданственных стихах «Наступление»: «Я всю ночь не спал, но так велик был подъем наступления, что я чувствовал себя совсем бодрым. Я думаю, что на заре человечества люди так же жили нервами, творили много и умирали рано. Мне с трудом верится, чтобы человек, который каждый день обедает и каждую ночь спит, мог вносить что-нибудь в сокровищницу культуры духа. Только пост и бдение, даже если они невольные, пробуждают в человеке особые, дремавшие прежде силы». Нечто подобное прочитывается и в описании Гумилёвым другой ночи, когда поэту-воину сопутствует символический образ розы, по словам В. Иванова, это «роза духа, аромат и огонь которой ему открылся в бдениях фронтовых ночей». «И всё же чувство странного торжества переполняло мое сознание. Вот мы, такие голодные, измученные, замерзающие, только что выйдя из боя, едем навстречу новому бою, потому что нас принуждает к этому дух, который так же реален, как наше тело, только бесконечно сильнее его», – здесь сливаются и романтизм, и трезвые реалии войны, потрясающие своей мощной и непоколебимой верой в человека.  

   Мысли и высказывания русского философа, князя Е. Трубецкого (1863-1920), из его книги «Смысл жизни», которую он писал в годы гражданской войны, когда Россию постигла духовная катастрофа, помогают тоже взглянуть на жизнь совсем другими глазами, без суеты повседневности. Посреди братоубийственной бессмыслицы, остро переживая происходящее, он искал то, ради чего всё-таки стоит жить: «Вся жизнь наша есть стремление к цели. От начала и до конца она представляется в виде иерархии целей, из которых одни подчинены другим в качестве средств. Есть цели, желательные не сами по себе, а ради чего-нибудь другого: например, нужно работать, чтобы есть и пить. Но есть и такая цель, которая желательна сама по себе. У каждого из нас есть что-то бесконечно дорогое, ради чего он живет. Всякий сознательно или бессознательно предполагает такую цель или ценность, ради которой безусловно стоит жить… вот почему никакие неудачи не могут остановить человечество в искании этого смысла». Никакие временные неудачи не останавливали и Н. Гумилёва в его духовном росте, в его неудержимом стремлении к высшей цели. Поэт будто предчувствовал, предвосхищал свою судьбу, зная, что человеку отмерено в этой жизни не так много. Он был несказанно храбр и выдержан, внутренне спокоен, был готов в любой момент к смерти. Не раз, о чем говорится и в «Записках…», стоял «у бездны мрачной на краю», но должен был пройти свой путь до конца, ради единственной и великой цели. Об этом поэт признавался и в своих письмах с фронта, которые дышали отрезвляющем вдохновением борьбы и победы над самим собой. «Чеканить, гнуть, бороться» – слова, от которых исходил металлический холодок совершенства, стали его поэтическим лозунгом жизни.

   Ирина Одоевцева писала в стихах: «Он был среди храбрых храбрейшим, / И может быть оттого / Вражеские снаряды / И пули щадили его». Два солдатских Георгия, полученные поэтом, на протяжении первых пятнадцати месяцев войны сами говорят за себя. Гумилёв умел сочетать трагизм жизни, такой скоротечной и несправедливой, с наслаждением и восторгом от неё. Не всем это дано. Война обостряет внутреннее зрение и дает чувство обретаемой свободы, когда ты вдруг можешь взглянуть в глаза смерти. Чрезвычайно поразительно, но Гумилёв предсказывал собственную смерть в 53 года, а получил в 35 – мистика, словно зеркальное отражение и зловещее воплощение последовательности цифр. История культуры знает мистические числа: 37 – знак смертной черты в судьбах многих творцов. Гибель Лермонтова, Гумилёва, Есенина отозвалась долгим и болезненным эхом в русской лирике, ведь, как оказалось, никто так жертвенно не любил Россию, её историю и культуру, как те, кого за это преследовали. Парадокс, но подлинные поэты умирают на взлёте. И нам лишь остаётся потом собирать по крупицам скудные сведения о них, чтобы явить миру и потомкам истоки их стоицизма, истоки их жизненной и творческой позиции.   

   Л. Довыденко упоминает в книге, что 17 глав «Записок…», не считая двух глав о Пруссии, посвящены военным действиям в приграничных регионах Польши, Литвы, Белоруссии, Украины. Разумеется, возникает жгучее желание прочесть всю повесть, она этого заслуживает. Гумилёв удивляет массой вещей, захватывает горячей бытовой деталью. В. Брюсов, который не понял позднего Н. Гумилёва, оказался прав в одном, считая, что он был «более эпиком, чем лириком». В гумилёвских «Записках…» мы находим и поэзию войны с её ночным звёздным небом, и романтизм В. Скотта, и дивное зрелище – наступление пехоты. «Мы седлали ещё в темноте, и по дороге к позиции я любовался каждый день одной и той же мудрой и яркой гибелью утренней звезды на фоне акварельного рассвета…», или ещё: «Иногда мы останавливались в лесу на всю ночь. Тогда, лежа на спине, я часами смотрел на бесчисленные, ясные от мороза, звёзды и забавлялся, соединяя их в воображении золотыми нитями…» – разве это не та же поэзия в прозе?! Дальше всё конкретней и чётче проступает суровая действительность войны: «Я ел хлеб со снегом…», «Люди засыпали в сёдлах…», от невыносимой усталости, катастрофического недосыпания у них «порой возникали галлюцинации…»

   Гумилёв часто был на волосок от смерти и «бормотал молитву Богородице», но и узнал, как награду за томительные ожидания, «ослепительную радость последней победы». Напряжённый диалог между Жизнью и Смертью ведёт он в «Записках…», что добавляет его лёгкой строке уверенности, философской сосредоточенности и углубленности. Поэт резонно писал Михаилу Лозинскому о том, что «успех зависит совсем не от солдат, солдаты везде одинаковы, а только от стратегических расчётов». Участие в боях на территории Восточной Пруссии, как отмечает автор, поэт назвал «лучшим временем жизни». Затем, что вполне закономерно, его тон меняется, ведь мы знаем, каковы были результаты Первой мировой войны, знаем о подписанном Россией «позорном» Брестском мире, когда до желанной победы оставалось так непростительно мало. «Я буду говорить откровенно: в жизни пока у меня три заслуги – мои стихи, мои путешествия и эта война», – вот комментарий самого поэта. И автор расставляет акценты, обращая наше внимание на то, как изменилось отношение Гумилёва к войне, лишённое прежней эйфории и теперь это уже только «работа по ассенизации Европы». Разочарование постигло многих представителей русской интеллигенции. К примеру, художник редкой оригинальности, очень противоречивый и сложный, талантливо сочетающий будничное и обыденное с идеально-высоким, общечеловеческим, поднимающий глубинные проблемы нравственной философии, Леонид Андреев, кстати, уникальный писатель, до сих пор недостаточно исследованный и оцененный в русской литературе, пришел в конечном итоге к осуждению войны как таковой. Еще в повести «Красный смех», используя насыщенные экспрессионистические приемы письма, он высказывает своё отрицательное отношение к русско-японской войне, описывая её кровавую бойню, безумие и ужас. Литературная параллель: частое присутствие красного цвета встречается и на страницах повести Н. Гумилёва «Записки кавалериста», просто он старается избегать сгущения трагических красок, не увлекается ими. Однако российским государством не были сделаны должные выводы о причинах проигранной русско-японской войны, не была пересмотрена не совсем эффективная система управления страной. Может поэтому и Первая мировая война закончилась революцией и гибелью Империи. Что касается войны 1914 года, Л. Андреев писал так: «Россия должна победить, какой бы ни было ценой, и в стремлении достичь победы народ и правительство должны быть абсолютно едины». Его повесть «Иго войны» (1916) о событиях того периода тоже порицала убийственную сущность войны. Андреев не стал в ряды активных строителей новой культуры, Октябрь не принял. Основатель абстракционизма В. Кандинский, создавая эпохальные «Композиции», предсказал весь ХХ век по своим художественным смыслам. В них: 1913 год – время, истекающее перед Апокалипсисом, плавно переходящее в 1914, обозначающее категорию абсурда, хаоса, где преобладает цветовая гамма чёрного и красного как предчувствие всех грядущих войн.

   В своих поэтических озарениях, предвидя будущее, не ошибся и Гумилёв. Он с самого начала не скрывал отрицательного отношения к большевистскому режиму, что и приблизило его неминуемую кончину. Поэт в стихах, входящих в его последние сборники, предсказал свою смерть. «И умру я не на постели, / При нотариусе и враче, / А в какой-нибудь дикой щели, / Утонувшей в густом плюще…» – остается лишь поражаться его сверхчувственной интуиции (Сборник «Колчан», «Я и вы»). 26 октября 1921 года Н. Гумилёв был приговорен к расстрелу. Воистину – это трагическое завершение жизни человека, которому был неведом страх. И разве можно не думать об этой жизни, как о подвиге?! Иначе, что же тогда есть подвиг?

«Что делать нам с бессмертными стихами?»

Я – не первый воин, не последний,

Долго будет родина больна

Помяни ж за раннею обедней

Мила друга, светлая жена!

Александр Блок,

«На поле Куликовом», 1908 г.

   Опыт тех лет, проведенных Гумилёвым – бесстрашным бойцом – на фронтах Первой мировой войны, подготовил его и для последних испытаний. Большой поэт всегда разделяет судьбу своего народа, оставаясь преданным сыном своего времени. И звёздный взлёт поэзии Н. Гумилёва в три последних года вполне закономерен. Новая поэзия ХХ века ищет простоты, ясности, достоверности, пытается преодолеть риторику века ХIХ, которая так приелась Гумилёву. Именно военный опыт, по убеждению Л. Довыденко, оказался для поэта решающим в его становлении. И она абсолютно права, замечая следующий момент в его творческой биографии, когда говорит о том, что «поэт ещё не прочитан и по какому-то странному недоразумению оставшийся автором «Капитанов» (1909 г.) В книге «Гумилёвская осень» как раз идет речь о «новом мироощущении – одном из наиболее ясных откровений духовного смысла войны», который открылся Гумилёву и нашел отражение в его зрелой поэзии. Это стихи о войне 1914 года: «Новорожденному», «Наступление», «Война», «Солнце духа», «Рыцарь счастья». В них его поэзия обретает живое и мощное дыхание, блистая своей эстетической данностью, поражая фантастической симфонией культур.

   Издавна страна держалась на трёх столпах российской государственности, которыми являлись: Самодержавие, Православие, Народность. Монолитная уваровская формула прочно вошла в народное сознание, и русский солдат в бой шёл за Веру, Царя и Отечество. Л. Довыденко знакомит нас и с книгой религиозного философа Павла Флоренского «Столп и утверждение Истины». В стихах «Новорожденному» (20 июля, 1914 г.), посвященных сыну М. Лозинского, Гумилёв писал: «И он искупит пред Богом / Многие наши грехи. <…> Он должен. Мы бились много / И страдали мы за него», – понимая, что земная жизнь – это, прежде всего, несение креста. Стихи «Наступление» продолжают военную тему, перекликаясь с повестью «Записки кавалериста»: «Мы четвёртый день наступаем, / Мы не ели четыре дня», – здесь, как видим, поэзия вливается в тягучую прозу жизни. Между тем, главное – дух внутренний, а отнюдь не физический, когда «Господне слово / Лучше хлеба питает нас». И «голос дикий» рвётся из груди, и вещие пророческие строки рождаются вопреки и наперекор смерти: «Я, носитель мысли великой, / Не могу, не могу умереть». Но война жестока и беспощадна, доказательством чему стала смерть члена Российского императорского дома, хотя, как скоро станет известно, не единственного в ветви Романовых, князя Олега Константиновича, корнета лейб-гвардии Гусарского полка. Стихи «Наступление» Н. Гумилёв послал А. Ахматовой. Поэта отличало отменное чувство ритма и слова. «И так сладко рядить Победу, / Словно девушку в жемчуга, / Проходя по дымному следу / Отступающего врага», – в последней строфе он предстаёт не только акмеистом, Гумилёв по-прежнему в чем-то тот же романтик, «русский Киплинг», как часто его называли.

   Великие исторические события имеют и свою отдачу. Такой отдачей и большой наградой для поэта стали его военные стихи, впитавшие феномен русской культуры, который вне своей религиозной природы и традиции не имел смысла. Та же А. Ахматова отмечала в поэзии Н. Гумилёва «религиозное возрождение» в восприятии им войны. А Н. Оцуп писал о том, что в стихах поэта слышится, «как в молитвах, обращение к Божьей Матери и Христу». Образы нового мира будоражили воображение Н. Гумилёва, в архетипах войны ему виделась особая миссия России, то, о чём писал И. Кант, считая «целью русского искусства – усовершенствование жизни, а не искусства ради искусства». В дневниковых записях А. Ахматовой есть оценка того архисложного периода: «Несомненно символизм – явление ХIХ века. Наш бунт против символизма совершенно правомерен, потому что мы чувствовали себя людьми ХХ века и не хотели оставаться в предыдущем…» В самом конце XIX и первые два десятилетия ХХ века русская культура, как и вся национальная культура, переживали период необычайного подъёма, период, как бы воскресивший и подхвативший традиции пушкинского «золотого века», и названного по аналогии «веком серебряным». Канун нового, ХХ века, воспринимался современниками как некий итог исчерпывающей себя цивилизации, как преддверие неминуемой катастрофы, как начало конца света. Эсхатологическими настроениями были пронизаны философско-религиозные и художественные пророчества. Это было время бешеной популярности всякого рода оккультных наук, мистических откровений и напряжённой философской мысли, когда человек оказался на краю пропасти, обуреваемый тревожными предчувствиями. Литературовед, критик, публицист Д. П. Святополк–Мирский восторженно писал в 1926 году: «Никогда поэты не занимали такого места в русской общественной жизни, как в период Серебряного века. Флаг поэзии взвивается ветром истории прежде, чем приходит в движение поверхность народного моря». Да, поэт тогда был демиургом, всевластным творцом созидаемого космоса. Свежий всплеск творческой инициативы был осенён знамениями романтизма, близкого к модернизму. Сегодня нам это не понять, но люди того времени стремились жить по законам поэзии, и в обществе было особое отношение к поэзии и к званию поэта, безоговорочно утверждавшего исключительность творческой личности.

   Однако вернемся к Гумилёву. В потоке многочисленных течений, группировок, школ, в этой неоднозначной эстетической атмосфере, когда трудно синтезировать обобщенную концепцию, Н. Гумилёв, минуя пестрый шлейф разнообразных литературных ассоциаций и аллюзий, будучи на пути обостренного эксперимента, всё же находит своё сугубо индивидуальное и неповторимое видение мира и искусства, свои утонченные поэтические формы, свою оригинальность поэтического стиля как наивысшего критерия художественности. Он прошел путь извилистый и тернистый, путь, усыпанный не столько розами, сколько шипами, путь волшебного и мучительного преображения гадкого утенка в прекрасного лебедя, который, по примеру В. Брюсова, прошли такие поэты, как М. Кузмин и Н. Гумилев, который сформировал своё художественное credo в соответствии со всей мировой поэтической картиной. Гумилёв жил и творил собственную жизнь, красочную, яростную и таинственную. 

   Вся она нашла отражение в его поэзии о войне. В книге «Гумилёвская осень» автор размышляет об этом и анализирует его отдельные произведения данного периода. И как аналитик-литературовед Л. Довыденко добивается удивительно острого сочетания аналитики с эмоцией. Можно сказать, что «Записки кавалериста» – это боевая страда поэта, а военные стихи – это его героический подвиг. Так произведение «Война», посвящённое поручику Чичагову, Гумилёв пишет, когда уже созданы образы войны в творчестве Пушкина, Лермонтова, Толстого. Но у него собственный найденный ракурс войны, наряду с трагедией, у поэта она становится своеобразным полигоном, на котором проходит испытание на прочность человеческий материал, прежде чем стать материалом для образа. Гумилёв тяготеет к многомерности, проникновенной философской углубленности, осмыслению событий исторического прошлого. Стихи «Война», вошедшие в его сборник «Колчан», А. Ахматова читала на вечере в Государственной Думе. «Как собака на цепи тяжёлой, / Тявкает за лесом пулемёт, / И жужжат шрапнели, точно пчелы, / Собирая ярко-красный мёд», – строки явно прочерчивают пересечения с ХV главой «Записок кавалериста», где так же «пули жужжали, как большие, опасные насекомые». Что отличало Гумилёва от других художников слова Серебряного века, отрицающих творчество как служение, чего нельзя сказать о нём, так это то, что он всегда стоял перед Богом: «И, представ перед ликом Бога…» – о чём откровенно признавался в стихах.  Его военные произведения просты и торжественны. Поэт не отступался, по словам философа, религиозного мыслителя Г. Флоровского, от «абсолютной, религиозно-нравственной нормы», которая всегда являлась главным мерилом каждой эпохи. «Тружеников, медленно идущих / На поля, омоченных в крови, / Подвиг сеющих и славу жнущих, / Ныне, Господи, благослови», – только Бог может благословить человека на великую любовь и на жертвенный подвиг, ибо слаб он и не в силах один справиться с подобной неимоверно тяжелой ношей. И Гумилёв в это свято верил, целиком и полностью вверяя себя лишь одному Богу.

   Поэт эстетезировал войну, у него присутствовала своя метафизика патриотизма, воспевающая всепобеждающую терпеливую жизнь духа. Философско-символическое произведение «Солнце духа» впитало в себя впечатления боев в Восточной Пруссии, и «жизнь нервами» описана им в «Записках кавалериста». Стихи были опубликованы в 1915 году в журнале «Невский альманах жертвам войны».

Расцветает дух, как роза мая, / Как огонь, он разрывает тьму,

Тело, ничего не понимая, / Слепо повинуется ему.

В дикой прелести степных раздолий, / В тихом таинстве лесной глуши

Ничего нет трудного для воли / И мучительного для души.

Лишь воспитав душу и волю, можно победить себя, победить смертный страх. А. Куприн говорил о том, что Н. Гумилёв «умел поэтизировать» войну. Но крайне сложно, совместить пафос и обыденность, оставаясь честным перед своей совестью, а еще при этом и соблюсти чувство меры. Изящна и гармонична гумилёвская ритмика. Близок недостижимый идеал, как близка и эстетическая значимость, подтверждаемая живой поэтической мыслью. Гумилёв талантливо сочетает традиции и новаторство, его идеалы стоят рядом с их реальным воплощением.

   А. Ахматова, спустя годы, вспоминала: «Война была для него эпосом, Гомером, и когда он шёл в тюрьму, то взял с собой «Иллиаду». Романтика, мотивы странствий и войны, торжественная песнь победы звучат в стихах поэта «Рыцарь счастья»:

Как в этом мире дышится легко! / Скажите мне, кто жизнью недоволен,

Скажите, кто вздыхает глубоко, / Я каждого счастливым сделать волен.

<…>

Пусть он придёт! Я должен рассказать, / Я должен рассказать опять и снова,

Как сладко жить, как сладко побеждать / Моря и девушек, врагов и слово.

   История мира была его историей, и он сам был настоящим человеком мира. Лирический герой Гумилёва решителен, полон веры, он превосходит и себя самого и поэта, реализуя многоликое авторское «Я», очередной раз доказывая, что русский романтизм – явление многогранное и сложное.

Господне слово

Есть Бог, есть мир / Они живут вовек,

А жизнь людей мгновенна и убога.

Николай Гумилёв

   В апреле 1918 года Н. Гумилёв возвращается домой. Брестский мирный договор, обеспечивший губительный выход России из Первой мировой войны и сопровождавшийся эпитетом «унизительный», подписан. Говорят, что пути Господни неисповедимы. А пути истории? Пути литературы? История войн, если воспользоваться формулировкой Герцена, часто бывает «сведена на дифирамб и на риторику подобострастия». Именно этого и не могла принять свободолюбивая и прямая душа Гумилёва. Но и одна история с её исключительным сослагательным наклонением не могла и не может всё рассказать о войне, ибо она субъективна. И лишь литература с её гениальными произведениями способна внести не менее существенный вклад в спасение мира, потому что она умеет рассказывать образами, рассказывать через условно сослагательное наклонение мысли и метафоры.

   Пожалуй, самые личные и автобиографичные стихи Н. Гумилёва, поражающие, как замечает Г. Струве, своей «объективностью», своей двойственной парадоксальностью, – «Пятистопные ямбы», вошедшие в сборник «Колчан» и адресованные блестящему переводчику М. Лозинскому. Начало их пронизано знакомыми мотивами кочевья и дальних экзотических странствий, но отнюдь ими не исчерпывается, где каждая строфа набирает мощь и неуклонный рост, открывая тематическую широту видения поэта, его безоглядность в литературе. Мы ныне это утратили. Явная боль и горечь разрыва прочитывается в строках, обращённых к А. Ахматовой, обнаруживающих нестерпимую бездну их отчуждения. «Я молод был, был жаден и уверен, / Но дух земли молчал, высокомерен, / И умерли слепящие мечты, / Как умирают птицы и цветы. / Теперь мой голос медлен и размерен, / Я знаю, жизнь не удалась… и ты… <…> Сказала ты, задумчивая, строго: / «Я верила, любила слишком много, / А ухожу не веря, не любя… <…> И ты ушла в простом и чёрном платье, / Похожая на древнее Распятье», – эти печальные признания не могут и сегодня не волновать современников, настолько сильна их испепеляющая страсть, их роковой поединок, не имеющий конца и продолжающийся в веках. «Ямбы» Гумилёва – это серьёзная оценка жизни и творческого пути. И душа поэта, обожжённая счастьем ратного дела, нашедшая в нём свое спасение, беседует со звёздами о Боге, и «глас Бога слышит в воинской тревоге / и Божьими зовёт свои дороги». В. М. Жирмунский оценил справедливо гумилёвские «Ямбы», метко сказав: «Эти стрелы в «Колчане» самые острые, здесь прямая, простая и напряжённая мужественная поэзия создала себе самое достойное и подходящее выражение». Поэт ставит себя перед Богом, обращаясь к библейским евангельским образам высшим стилем. «Крылатый призыв к вышине…», мистическая высота – иной путь, который открылся ему после войны.

Есть на море пустынном монастырь / Из камня белого, золотоглавый.

Он озарен немеркнущею славой. / Туда б уйти, покинув мир лукавый,

Смотреть на ширь воды и неба ширь… / В тот золотой и белый монастырь!

Проецируется некий футуристический взгляд, когда религия будущего, возможно, станет религией космоса. И в то же время его стихи воспринимаются не как отдельный голос и нечто непостижимое, но как сокровенное, последнее слово из вечности.

   Н. Гумилёв во многих стихах, входящих в послевоенные сборники, предсказывал свою смерть. «<…> Несравненное право – самому выбирать свою смерть», – строки из его раннего произведения «Выбор». Будто предчувствуя ограниченность сроков жизни, он пишет стихи «Смерть»: «Есть так много жизней достойных, / Но одна лишь достойна смерть, / Лишь под пулями в рвах спокойных / Веришь в знамя Господне, твердь». Как умереть? – вот что важно. Только для героев-воинов и благородных мыслителей мира: «Свод небесный будет раздвинут / Пред душою, и душу ту / Белоснежные кони ринут / В ослепительную высоту».

   Общий обзор собственной биографии, в котором вновь соединяются и жизнь, и судьба, и творчество даны в стихах «Память» (Сборник «Огненный столп», 1921 г.), известных двумя незабываемыми строками, что навсегда символически врезались и в нашу память: «Только змеи сбрасывают кожи, / Мы меняем души, не тела». Но Гумилёв не был бы выдающимся поэтом, если бы представлял лишь одну биографию, он всегда и везде, безусловно, говорит больше, видит дальше, взлетает выше. Он заново переживает свою судьбу, творит её поэтически, этот «священный долгожданный бой» в нём не замолкает ни на мгновенье. «Знал он муки голода и жажды, / Сон тревожный, бесконечный путь, / Но святой Георгий тронул дважды / Пулею нетронутую грудь», – так он напишет о тех военных днях. Поэт опять на пути, где бушует вечная стихия прозрений и озарений. Его любимым поэтом, как замечает Л. Довыденко, становится У. Блейк, поэт-путеводитель. И Н. Гумилёву видятся «стены Нового Иерусалима / на полях моей родной страны». Небесная высота слога не лишает стихи естественности, потому что поэт предельно искренен, нет натянутой искусственности. «Предо мной предстанет, мне неведом, / Путник, скрыв лицо; но всё пойму, / Видя льва, стремящегося следом, / И орла, летящего к нему», – срезы жизни, существующие в памяти человека, что «слабее год от году», словно наслаиваются и разрастаются, открывая Млечный Путь, на котором когда-то могут встретиться изменчивые, непостоянные человеческие души, абсолютно не зависящие от бренной жизни тела. Поэт поражал своей новой поэтической религией, которая не противоречила христианским истинам, покорял своей жертвенностью русского воина. Философ Е. Трубецкой, говоря о национальном патриотизме России, восхищался святостью этого дела, его правотой, лишенной национального эгоизма.

   Поэтика воинского мужества и жертвенного героизма, отвергающего смерть, убедительно слышна в стихах «Священные плывут и тают ночи…» (1915), отражающие чувства тех десяти дней под прусским небом. «Священные плывут и тают ночи, / Проносятся эпические дни, / И смерти я заглядываю в очи, / В зеленые, болотные огни», – это сочетание эпического и эстетического момента, таинственным способом объединяющем эпичность и сжатость, где энергетически сопряжена рядом частная история и история человечества, исповедь одного человека и фреска эпохи. Поиск утраченного и обретение чего-то неизведанного часто пересекаются в его стихах, уже не удивляя своим парадоксом: «Но прелесть ясная живёт в сознаньи, / Что хрупки так оковы бытия, / Как будто женственно всё мирозданье, / И управляю им всецело я». Удивительны и стихи «Сестре милосердия» (1915), несущие этим жертвенным ангелам войны боевой и отважный посыл веры «в здоровье духа, / в молниеносный его полет», в особенности их заключительная строфа:

И мечтаю я, чтоб сказали / О России, стране равнин:

– Вот страна прекраснейших женщин / И отважнейших мужчин.

Автор книги не раз обращает наше внимание на провидческие чувства Гумилева, которым было суждено оправдаться. Достаточно упомянуть и стихи о нём наших современников, и памятник, и мемориальную доску, и праздник поэзии «Гумилевская осень».

   Как ни парадоксально, но историю делают войны, и отечественная художественно-философская мысль ХIХ века сильна вечными темами, воплощенными в русской поэзии. Если оттолкнуться от высказывания Н. Бердяева, то Н. Гумилёв гениально владел не только «магией слов, всегда заколдовывающей», но и «мистикой слов, всегда освобождающей». Необычайно притягательна в книге Л. Довыденко глава «И ещё о небе», без которой образ поэта-воина, поэта-ратника был бы неполным. Образ неба, олицетворяющий бесконечную широту мирового пространства, к чему он действительно испытывал магическую тягу, зрительный образ соприкосновения земного и небесного, проходит чрез весь гумилёвский сборник «Огненный столп», где собраны его вершинные, зрелые стихи. Этот сборник, наряду со сборником «Костёр», говорит о том, какие неограниченные возможности таились в поэте, жизнь которого так рано оборвалась. Вячеслав Иванов в своей литературоведческой статье «Звёздная вспышка», характеризуя поэтическую судьбу Н. Гумилёва, сравнивает её со взрывом звезды, «перед своим уничтожением внезапно ярко вспыхнувшей и пославшей поток света в окружающие её пространства». Астральные, космические звёзды, далёкие планеты, Млечный путь, молниеносно сгорающие кометы неотступно озаряют его поэтический мир. Философская составляющая и мистическая интуиция, а он унаследовал этот пушкинско-лермонтовский дар мистика, являются ключом к разгадке его стихов.  Представьте такую картину, что где-то в глубине Вселенной мириады звёзд, они рождаются и исчезают, а свет от них тысячелетиями разливается по Космосу. И человеческая жизнь лишь слабый отблеск этой звезды, она мала и мимолётна, но свет от неё может струиться долгие годы по истории мира. Жизнь и судьба Н. Гумилёва, обладавшего внутренней свободой, колоссальной энергетикой и независимостью стиха, – ярчайшее подтверждение этому.   

   «<…> скитания очищают, переплетают встречи, века, книги и любовь. Они роднят с небом», – писал романтик советской эпохи К. Паустовский. Восточная поэзия – самая большая страсть Н. Гумилёва, африканский материк его манил своим «колдовским очарованием». Произведение, исходящее метафорой, зачаровывающее загадками и тайнами древности, – «Звёздный ужас». Оно всё пронизано символами и знаками. Ничто не раздроблено во времени. Внутренняя душевная сила и гармония рождают и чувство символизма. Захватывает фантастичность происходящего, нереальность и какая-то планетарная перспектива, которую поэту необходимо оставить в сознании последующих поколений. «Это было золотою ночью, / Золотою ночью, но безлунной, / Он бежал, бежал через равнину, / На колени падал, поднимался…» – бежал, падал, но не смотрел лишь «в небо чёрное, где блещут / недоступные чужие звёзды», первая и последняя строки взаимосвязаны, они как будто замыкают вечное кольцо бытия, здесь срабатывает та самая необъяснимая, загадочная нота, делающая стих великим и поднимающая из исторических глубин земли тысячелетние ассоциации.

   Н. Гумилёв удивительно поздно раскрылся как большой поэт. В чём же секрет его поздних стихов? Они отличались, по словам В. Иванова, колоссальной мощью, смещающей обычные представления. Дальнейший путь поэта после окончания войны – путь внутреннего углубления. Он в конце концов приходит к выводу, что ему до сих пор не хватало именно глубины, прочной идейной основы. «Заблудившийся трамвай», пожалуй, – одно из самых сложных философских произведений Гумилёва, включающее аллегорическое обобщение собственной жизни и судьбы. Происходит изменение привычных категорий, смещение действия во времени и пространстве, но и странным образом соединение разрозненных деталей и частей стиха, очень ясных и вполне самостоятельных по содержанию.

Шел я по улице незнакомой / И вдруг услышал вороний грай,

И звоны лютни, и дальние громы, – / Передо мной летел трамвай.

 <…>

Мчался он бурей темной, крылатой, / Он заблудился в бездне времен…

Остановите, вагоновожатый, / Остановите сейчас вагон.

<…>

Где я? Так томно и так тревожно / Сердце мое стучит в ответ:

Видишь вокзал, на котором можно / В Индию Духа купить билет.

Поэтика духовного героизма окрашена извечной тягой в Востоку, где в соприкосновении ощущается и острое предвидение собственной смерти. «В красной рубашке, с лицом, как вымя, / Голову срезал палач и мне…» – так метафорически представляет поэт свою смерть. При этом в стихах прослеживаются точные причинно-следственные связи между самыми различными событиями, когда все части собираются воедино. Поэт использует литературные реминисценции, навеянные воспоминаниями пушкинских мотивов из «Капитанской дочки» – образ Машеньки, а из «Медного всадника» – образ Императрицы. «И все же навеки сердце угрюмо, / И трудно дышать, и больно жить… / Машенька, я никогда не думал, / Что можно так любить и грустить», – жизнь тем и влечёт, что человек никогда не может себя исчерпать, что нет ничего окончательного в его судьбе. Эта парадоксальная двоякость происходящего и помогает ему идти дальше, падать, вставать, всё терять и вновь обретать себя. Возможно, тут ощущается и влияние Блока на поздние стихи Гумилёва. Он учился у Блока противоречиям в поэзии. И его стихи по-блоковски были «натянуты, как холст, между двумя противоречиями».

   Философская мысль в поэзии Серебряного века тяготела к диалектическому взаимодействию, к самоосознанию себя в меняющемся мире. Художники слова пытались соединить философию и поэтическое знание, предвидя грандиозные перспективы развития философии и литературы. В ХIХ и ХХ веке начинает активно доминировать русское философское течение – космизм, открывающее органическое единство всего и во всём. ХХ век стал веком возмездия, веком мучительного поиска понимания в непрекращающейся борьбе противоположностей. Гумилёв, используя образы пространственного единства, создает в своей поэзии общее органическое мироощущение. Философ Н. Лосский рассматривал мир как целостную систему, как единство органически целого. И Н. Гумилёв заражал умы философией поиска истины, её благородным духом, вызывая своей поэзией чувство философского восторга. Противоречивая борьба идей найдет выход в его стихах «Шестое чувство». Да, жизнь неоднозначна. Наряду с вещами традиционными, есть и нечто непостижимое, загадочное. «Но что нам делать с розовой зарёй / Над холодеющими небесами, / Где тишина и неземной покой, / Что делать нам с бессмертными стихами?» – задается вовсе не риторическим вопросом поэт. И выдаёт исключительный ответ, завершая этот поэтический шедевр строфой, раскрывающей секрет гармонии и примирения с двойственностью мира:

Так век за веком – скоро ли, господь? – / Под скальпелем природы и искусства

Кричит наш дух, изнемогает плоть, / Рождая орган для шестого чувства.

     Эволюция духа как высшая цель, где поэт «носитель мысли великой», найдет у Гумилёва своё развитие в центральной теме – теме слова, высвечивающей подлинную высоту человеческих устремлений. «Путь Гумилёва – движение к «сакральному творчеству, к стремлению объяснить бытие России и человечества в ХХ веке, соединить «личное» и «соборное», – пишет Л. Довыденко. И поэт напоминает нам всем об ответственности за изречённое слово, о его роковой неслучайности в нашей жизни и в человеческой судьбе. Гумилёвская строка восхищает своей фантастической плотностью, энергетическим накалом мысли. Поэт считал, что «без изучения поэзии нельзя писать стихи». И он усиленно учится стихотворному мастерству, будучи при этом отчаянным словолюбом и мечтателем. Стихи «Слово» перекликаются с его поэмой «Начало», где «заповедное слово Ом» – сама божественная плоть, сама материя и аура природы, некий космический Абсолют. Гумилёв по-пушкински верил в то, что гениальные слова и строки способны изменить жизнь и судьбу. Гениальное стихотворение будто вырастает из самого себя и бесполезно пытаться его интерпретировать. Тело слова, претерпевшее воплощение, способно к воскрешению, к новому уровню существования, к просветлению души и ее бессмертию.

В оный день, когда над миром новым / Бог склонял лицо свое, тогда

Солнце останавливали словом, / Словом разрушали города.

Мир слова таинственен, непознаваем до конца, он воистину целомудрен, прост и точен, как мир Бога.

Но забыли мы, что осиянно / Только слово средь земных тревог

И в Евангелье от Иоанна / Сказано, что слово – это Бог.

Мы ему поставили пределом / Скудные пределы естества.

И, как пчелы в улье опустелом, / Дурно пахнут мертвые слова.

   Как завещание потомкам звучат стихи «Мои читатели» – своеобразная исповедь поэта, в которой он говорит и о предназначении человека, о предначертании судеб, когда все земные пути ведут к Богу. Читатели Гумилёва близки ему по духу: «Много их, сильных, злых и веселых, / Убивавших слонов и людей, / Умиравших от жажды в пустыне, / Замерзавших на кромке вечного люда, / Верных нашей планете, / Сильной, весёлой и злой, / Возят мои книги в седельной сумке, / Читают их в пальмовой роще, / Забывают на тонущем корабле», – перед его читателями весь мир, огромный и разноликий, и они владеют им, как когда-то владел и сам автор этих строк. Но отрадно то, что спустя столько десятилетий, Гумилёв по-прежнему владеет нашими умами и сердцами: «Я научу их сразу припомнить / Всю жестокую, милую жизнь, / Всю родную, странную землю / И, представ перед ликом Бога / С простыми и мудрыми словами, / Ждать спокойно Его суда», – вещие строки поэта словно вписаны в книгу жизней Вселенной, в которой обязательно должны храниться гениальные стихи, ведь и слово, что было вначале, было словом Бога, и было оно, несомненно, поэтическим. 

   В контексте сказанного, мы видим, что великие писатели и поэты прошлого не боялись ставить насущные жизненные вопросы и искать на них ответы. Процесс этот бесконечен. Мы тоже сегодня в поиске свежих идей и решений. Благодаря книгам, подобным «Гумилёвской осени», тем священным десяти дням, которые потрясли мир поэта и вошли в нашу с вами жизнь, мы находим смысл бытия, находим внутреннее равновесие, что дает нам и новый прилив сил. Николай Гумилёв научил нас многому: осуществлению живого слова, смелости мысли, проникновению в мир красоты, он научил, возможно, самому главному – быть выше любых обстоятельств. Чтобы история не стала мифом, она должна быть, как и дерево, с корнями и кроной. И мы должны очистить память, она не должна быть отравленной, и по нашим венам не должна бежать «отравленная кровь». Когда осуществляется воля истории, то осуществляется и неизбывное право собственной человеческой памяти, к которой призывал поэт и о которой говорил в своих стихах. Он страстно хотел этой сакраментальной сопричастности. И великое будущее военной литературы прошлого в том, что она всегда прежде и впредь, что мы непосредственно находим в документальной повести Гумилева «Записки кавалериста» и в его военной поэзии.  

   Сквозная тема книги «Гумилёвская осень» – проблемы войны и мира, исторической ответственности каждого живущего на земле, его гуманистических возможностей в результате опыта, накопленного человечеством, а также в контексте современных реалий с опорой на национальные традиции нашей русской литературы. Лидии Довыденко удается синхронизировать и осмыслить бытие и творчество поэта на гребне глобального цивилизационного разлома, осмыслить всего лишь в пределах десяти гумилевских дней под прусским небом, проводя нас по дорогам войны, которые в конечном итоге, как и дороги жизни, всегда ведут к миру, а значит и к Богу. Давайте будем размышлять историософски, учиться и помнить, как это делал русский поэт Николай Степанович Гумилёв, о том, что история и поэзия живёт в нас, в каждом шаге, до последнего дня и часа. И не прощает предательства.

   «Едут в Победино, чтобы прочувствовать Гумилёвскую осень, ставшую символом «серебряного века» в Калининградской области, едут в Победино, как к месту паломничества, те, кто любит поэзию Н. Гумилёва», – пишет в завершении автор, соединяя в книге исторический фон с хроникально-бытовым и с условным временем, подразумевающем прошлое, настоящее и будущее. И пророчески звучат строки поэтессы Татьяны Гнедич, посвящённые Гумилёву, в ее «Венке сонетов», написанном в прошлом веке:

Народный разум всё ему простил –

Дворянской чести рыцарственный пыл

И мятежа бравурную затею –

Прислушайтесь: над сутолокой слов

Его упрямых бронзовых стихов

Мелодии всё громче, всё слышнее.

Использованная литература:

1. Гумилев, Н. С. Собрание сочинений в четырех томах. / Н. С. Гумилев. – М.: ТЕРРА, 1994.
2. Гумилев, Н. С. Лирика. / Н. С. Гумилев. – Мн.: Харвест, 2018.
3. Ахматова, А. А. Сочинения в двух томах. / А. А. Ахматова. – М.: Худож. лит., 1986.
4. Поэтические течения в русской культуре конца ХIХ – начала ХХ в.: Хрестоматия. – М.: Худож. лит., 1988.
5. Русская поэзия ХIХ – начала ХХ в. – М.: Худож. лит., 1987.
6. Сонет серебряного века. – М.: Издательство Правда, 1990.
7. Война в славянской литературе. – Мозырь: ООО «Белый Ветер», 2006.