«Огонь на себя принявшие…»

                                                   Пусть не думают, что мёртвые не слышат,

                                                    Когда о них потомки говорят.

                                                                                       Николай Майоров

                                                    Зажги огонь внутри себя!..

                                                                                   Владимир Молчанов

  В поэме «Двести первая верста» явственно представляется вся героическая картина жизни и судьбы Игоря Григорьева, полная драматизма и предельного напряжения сил, ведь он никогда не гасил в себе этот яростный огонь борьбы за правое дело, огонь сопротивления злу и насилию. Создаётся впечатление, что будто калёным железом выжигались порой слова в поэме «Двести первая верста», а в поэме «Стезя», кажется, горят ладони от прикосновения к горячему, свежевыпеченному в деревенской печи хлебу. В том и другом случае не покидает ощущение чего-то огненного, сжигающего дотла. Поэт лишён обывательской успокоенности: писательство, жизнь и вина, совесть – те категории, которые по-прежнему остаются приоритетными в его творчестве. В военной литературе роль автора и его ответственность перед читателем возрастают, ибо речь идёт о выживании человека как высоко духовной личности. Василь Быков категорично заявлял, что и в мирный час необходимо писать о войне, потому что «всегда нужна принципиальность, верность идеалам, самоотданность – это и сегодня обозначает нашу моральность».

  Поэма «Двести первая верста», включённая в сборник «Сердце и меч» (1965 г.), вышла тогда под названием «Огонь на себя». Она посвящена светлой памяти брата Льва Григорьева, погибшего во время одной из разведывательных операций на оккупированной немцами Псковской земле. Свой пронзительный зачин автор озаглавил «Тревога» – ёмко и коротко, этим всё сказано:

Час неровен, / В близком ли, дальнем потом –

С молода-зелена по неразуменью – кто-то / Зевнёт, блеснув белозубым ртом,

Над былью-болью этой: / Раб-бота... / Отмахнётся: / Нам, сегодним, теперь

Не до сказок вчерашних, / Не модно, товарищ автор. –

Верь не верь – не ломись в открытую дверь, / Войди, / Приглядись:

Я старался для Завтра. / Хоть на самый сверхмодный аршин прикинь,

Хоть сошлись на ультрамодные стили, / Хоть на какую высь, / Хоть на любую длинь –

Огонь на себя принявшие / Правильно жили.

  Две струи в поэме текут рядом, переплетясь, соединяясь и расходясь в разные стороны: чистая, светлая – и тёмная, военная; радостная, жаждущая жизни и молодого цветения, – и горестная, трагическая, забирающая эту жизнь, накрывающая её чёрным саваном смерти. Какая из них возьмёт верх? Должно, вопреки ужасам войны, возобладать торжество животворящей силы, а значит, будет историческая Победа света над тьмой фашизма! В этом И. Григорьев не сомневался. Никогда в нём не смолкало и чувство возмездия, которое он передаёт с минимализмом изобразительных средств, сосредоточенных в языке народной речи, конкретной и ясной, не знающей заумного лукавства.

Может статься, в самом зачине как раз, / Вот сейчас, / Сложит голову это творенье,

Саданёт короткий, как выстрел, приказ: – / В наступленье! / И подымемся в рост.

И пойдём. / И падём, / Погасив амбразуры взорвавшейся кровью.

Чтобы вам / Не звереть под железным дождём,

Смерть и ненависть не величать любовью.

  Выходит – пришло время не только поэту, считавшему, что он «у жизни – в долгу», но и нам отдать долги всем павшим. Пока живёт память о последнем солдате той далёкой войны, война продолжается в нашей памяти. И. Григорьев словно вызывает огонь на себя. Так тревожно, так страшно, так напряжены и тело и душа. Опять могучим набатом звучит священная песня, решительно и неотвратимо зовущая в бой, песня, от которой холодеет в душе, ведь впереди ещё целая вечность перед гибелью:

Петь бы тише – призывней, / Да где тут: / Сполна тороплюсь, / Не корите,

Судить да рядить не спешите, / Поймите: / Мы стражи набатной эпохи.

И прости мне пристрастие, Русь! / Я горю! Я с тобою до крохи!

<…> Не обдели, Россия, тернистым путем меня! Не обойди,

Награди / Беспрекословным приказом!

   И прав В. Быков, утверждая, что про ту войну должны сказать именно её участники, когда автор в литературе не может отделяться от своего произведения, в особенности в военной прозе и поэзии. Жестоко раненный войной И. Григорьев, как и А. Твардовский, В. Быков, В. Астафьев, А. Адамович и многие другие писатели военного поколения, знал её воочию. Отсюда – сочетание эпического и лирического в военном жанре у И. Григорьева своё, ведь всё это сформировалось на опыте собственной партизанской судьбы. Ему ничего не надо было придумывать: личная биография творила и выковывала его произведения. И. Григорьев точно отразил в поэме военную ситуацию в тылу со всей её трагической художественностью. О нём, об этом «псковиче из Ситович, плюсском партизане, балагуре и весельчаке», который «так жёстко и так резко» жил и творил, проницательно сказал С. Золотцев в очерке «Зажги вьюгу»: «Он сам не боялся никаких слов, ни самых простых и даже грубоватых, ни самых пронзительно высоких: все его слова были им выстраданы. Он оплатил их своей судьбой – и своей кровью». Е. Морозкина, рассказывая, как он в свои 18 лет стал партизаном и подпольщиком, отдаёт должное его «запредельно самоотверженной» душе, «неспособной лгать». «Игорь Григорьев по своей натуре – огонь!» – бросает искромётную характеристику и поэт В. Мухин. Так звучал и пароль мужества – пароль и отзыв партизан-подпольщиков: «Зажги вьюгу!» – «Горит вьюга!»

   Пройдя войну партизанской тропой, поэт-воин писал в автобиографическом очерке «Всё перемелется»: «Отечественную войну я встретил и провёл на Псковской земле. Хлебнул унижения, тоски, горестных тревог, чёрных мук оккупации. Время – лихо, жуткое время, до предсмертного вздоха своего не перестану вспоминать о тебе!». Невосполнимая утрата, что всю последующую жизнь жгла огнём незатухающей боли, – брат Лев, Лёка, как называл его И. Григорьев, тоже подпольщик, который погиб, выполняя очередное боевое задание. «Проба его пера сгинула в огневороте войны», – никогда не забывал о нём И. Григорьев. В произведениях автора нет излишней романтизации «мачехи-партизанщины», как нет и в поэме «Двести первая верста» совсем мрачной, беспросветной трагедии. К примеру, в главе «Алёха» сама собой напрашивается параллель с поэмой А. Твардовского «Василий Тёркин», на что обращает внимание и литературовед С. Золотцев.

Увези меня, конёк, / От пальбы и стужи – / Хоть бы малый денёк / Побить баклуши!

В баньку бы, в парок-жару, / Веничка бы света! / Покукуй-ка в бору / Две зимы, три лета, / Под фуфайкой попарь / Душеньку солёную... –  / Загудел, пономарь, / Язви тебя в ядрёную.

  И. Григорьев был не только воином по своему духовному строю, но и как натура поэтическая мог сводить воедино диаметральные полюса жизни. Нарастает, грозя гибельной катастрофой, обострённость сюжета в главе «Дорога».

Дорога-дорожка: / За спиной – котомочка в пуд, / Под Псковом – бомбёжка,

К Луге – семнадцать зарев цветут, / Небо грозит: / «Везу-у!.. / Смету!..»

Травит живую душу: / «Ату-у!..» <…> / Гиблая топь сторожко / Примеряет петлю: идут!

<…> И так по всей России, / Не день, не два – третий год,

В несказанной грозе и силе, / Идёт, идёт, идёт / Гневный народ!..

  Такова партизанская тропа, сравнимая с большой дорогой войны, что растянулась на четыре бесконечных года. Но обязательно будет родная земля, и будет победа! Как восторженно писал М. Пришвин: «Если даже дикие болота одни будут свидетели твоей победы, то и они процветут необычайной красотой, – весна останется тебе навсегда, одна весна, слава победе». И в поэме И. Григорьева: «Болото сдаёт!.. – / И вот горько-сладкой пахнуло сушью, / Близко дышит шалфей-трава. / И запраздновало над глушью: / – Земля, братва!» – значит, впереди и долгожданная Победа! Выразительное звучание тексту придаёт почти музыкальная насыщенность аллитерации.

    В главе «Огонь» в одной взрывоопасной точке сходятся неотвратимость народного возмездия и жажда самой битвы. Не зря журналист Лев Маляков поразительно передаст эмоциональное воздействие стихов Игоря Григорьева: «Слова, как пули, пробивали меня насквозь, вонзались в сердце».

Ой вы, псковские места, / Двести первая верста!

Год пройдёт. / И двадцать лет. / Двадцать первый век грядёт,

А сюда горючий след / Трын-травой не зарастёт. / Нет! / Его не рассосёт,

Не исторгнет из сердец / Ни быльём, ни лебедой, / Ни бегучею водой –

На земной груди рубец. / Оглушённому огнём, / Ослеплённому свинцом,

Как поведать мне о нём – / О пожаре над рекой? / И каким таким словцом?

Ох, какой, какой строкой? / Двести первая верста –

Просто столбик у моста: 201 верста.

   Вечный зов к живым во имя павших, проникновенный призыв ради мирного рассвета Земли плотно сконцентрировала в себе заключительная глава «Зов», в ёмком названии которой осталась давняя боль, осталась память и совесть.

Сердце обязано отозваться у вас. / И дело не в бывшем, / а в сути – / Быть или нет?

Слышите: бьёт! / Это – Жизни приказ. / Приходите, люди, / Взошёл рассвет!

Постойте у мирных железных путей, / Поклонитесь / На все четыре стороны у моста

И помяните России-зари сыновей, / У которых совесть и честь, / Как роса, чиста.

  Суров для автора поэмы нравственный суд памяти. И мужество писателя именно в том и заключается, чтобы в своём творчестве дойти до самого предела искренности, преодолев само искусство, когда уже «дышат почва и судьба». Мы и сегодня слышим властный голос поэта, пронзительный голос, призывающий жить и беречь мать-природу, в которой эхом отзываются и голоса всех ушедших в вечность, но оставшихся в памяти людской, потому что: «Так надо не воинам, которые спят, – / Они не ради этого полегли. / Это надо для сущих / И для грядущих внучат – / Незастрахованных граждан / Огнеопасной земли!».

   Энергетически мощно ощущается дыхание русской почвы и судьбы, её беспримерный индивидуальный подвиг в поэме «Стезя», когда автор воспроизводит не только происходящее, но и предвосхищает события на десятилетия вперёд. Причём вот что любопытно: самые великие страницы в русской литературе написаны о поражениях, начиная со «Слова о полку Игореве». И. Григорьев истину эту хорошо усвоил, когда сражался на оккупированной врагом Псковщине, испытывав пограничное состояние, вызванное немецким полоном и неволей. Он был далёк от идеализации действительности, в то же время поражает внутренняя душевная сила и гармония его героев. О том горестном периоде автор писал: «Оккупация – это свои люди сами не свои, чужеземцы вокруг и около, анабиоз жизни, полицаи, подпольщики, есть очень хочется, но ещё пуще жаждется жить. И заново нарождающаяся, попранная, и бессмертная вера в Бога, и, как Божий дар, любовь к Отечеству и свободе с надеждой на спасение и Победу». Да, печального немало в поэме, но о печальном – позже.

    «Светлынь», первая глава поэмы, – гимн вечному, не уходящему детству, к которому мы постоянно возвращаемся в горькие моменты душевного разлада, в котором черпаем силы, чтобы жить дальше. И было оно у каждого своё, неповторимо единственное:

Всё по́д боком: небо, земля и водица, / И плеск разливанного дня;

Есть где обогреться, есть чем остудиться: / Дыши – не тужи, ребятня.

Всё наше: леси́ще, и дрёмное поле, / И грома предобрая брань...

Да разве расскажешь про это приволье, / Про детство – несказную рань.

    Поэтому Родина не может быть малой, недаром в детстве земля и небо – буквально всё кажется огромным, беспредельным, необозримым: «и дороги, и дали, и доля…». Впрочем, о доле пока не думается. Родина «достанет до сердца любого», за неё уже с детства «за тропку в логу, за бугры и овражки, / За вербу, что в омут глядит, – / Не жаль ни себя, ни последней рубашки, / Не страшно невзгод и обид». Поэма «Стезя» многопланова, собственно, как и все исторические произведения И. Григорьева. В ней торжествует ключевая идея священного крестьянского труда, почитающего хлеб – основу основ, то, на чём стоит и будет стоять земля Русская. Достаточно упомянуть в этой связи повесть В. Астафьева «Зрячий посох», нет – это не поэзия, в канве повести лежит автобиографическая переписка, но высвечена сама суть бытия народа – земля, хлеба, зарницы, поход хлебов к человеку, его драматическое поле судьбы. Своё русское поле и у И. Григорьева, никогда не страдавшего романтической абстрактностью. Он видит его глазами крестьянина, когда поэт и его лирическое «я» – едины.   

  Резко меняет интонацию светлого мира детства вторая глава «Потёмки», когда «свет зачернила война», отняв радостное мироощущение жизни, словно проведя роковую черту между добром и злом, солнцем и тьмой. Скорбные строки поэмы будто высекаются на граните, на памятнике человеческого мужества и стойкости, они реквием всем, принявшим на себя то жуткое бремя войны:

И как ты, земля, это горе вместила / И муки такие снесла!

Как рана сквозная ты вся, как могила, / Как пепел – от злобы и зла.

Нет луга, нет леса, нет речки, нет неба – / О вольная Родина-мать!

Нет чёрного – самого сладкого – хлеба. / (Как смели мы чуда не знать!)

   Великая русская литература никогда не была равнодушна к человеческому страданию, когда говорила о войне. Получается так, что И. Григорьев одновременно и лирический, и суровый писатель. Автор с колоссальным духовным напряжением переносит это состояние беды и человеческого горя в своё поэтическое пространство: «Уже и земля приготовилась к лету: / Ждёт сева земля от людей. / А хлеба ни корки и зёрнышка нету – / В тифу не бывает лютей». Разве бывает страшней, «чем хлеб на корню в декабре!»?

  Поэт правдив до беспощадности, до голой натуралистичности: «Чего-то искали, из фляжек лакая, / Маманю секли по щекам; / И в красном углу, под божницей, икая, / Мочился эсэсовский хам», – без лишних эмоций описывает он фашистскую облаву, циничный беспредел и бесчинства гитлеровцев. И выпали тяжкие испытания на долю совсем ещё мальчишки, брошенного в тюремные застенки, но не проявившего слабину:

С неделю мы жили кромешно и люто, / Не видя ни ночи, ни дня.

И вдруг отпустили ребят почему-то. / Оставили только меня.

Мне волю сулили, мне хлеб обещали, / Поили солёной водой,

И клясться велели, и богом стращали... / С тех пор я, как вьюга, седой.

  Автор сострадает своим героям, оставаясь до конца честен и перед своим читателем. Потрясает до глубины души трагическая история деда Михея, история гибели его семьи, его молчаливый подвиг: «Зерно уберечь от врагов!». Монолог старика стал краеугольным камнем – квинтэссенцией смыслов поэмы «Стезя»:

Бывали к нам всякие, сгинут и эти: / Слаб ворог, с того и свиреп.

Тебе, человече, жить долго на свете – / Держись двоеручно за хлеб!

Пред ним непокорные главы склоняют; / Ему и сжигать, и гореть;

За хлеб убивают, и им воскрешают, / И можно за хлеб умереть.

  Таким настоящим, ненадуманным героем в поэме И. Григорьева оказался дед Михей, отшельник, скряга, который всю жизнь, рубль к рублю, «на памятник Хлебу копил», который и погиб достойно за землю свою, за хлеб её трудный и неистощимый.

  Несокрушимую веру в русского человека, в его великое предназначение на земле знаменует собой третья глава «Жить будем». «С петлёю на шее, кровавя седины, / Неволею смрадной дыша, / Не день и не месяц – четыре годины / Ждала, не изверясь, душа», – и дождалась, и всё вынесла она во имя мира и добра. Кстати, первое название поэмы и было «Жить будем» (1982 г.). Что же спасло то поколение и что помогло ему выжить? – задумываешься, читая поэму «Стезя». Что заставило выстоять перед самой совершенной в мире и профессионально качественной, слаженно подготовленной в военном и техническом отношении немецкой машиной? Дети, старики и женщины, кто был в оккупации и тылу, о чём И. Григорьев и повествует в поэме, не испугались и встали на борьбу с непревзойдённой машиной Третьего рейха. Феномен, не имеющий себе равных, который в моральном аспекте оказался гораздо выше и монументальней всего остального. И. Григорьев с детства прекрасно владел немецким языком, работал переводчиком в немецкой комендатуре в Плюссе, тем самым активно помогал подполью, добывая важные разведывательные сведения. Брат его, Лев Григорьев, знал немецкий и испанский языки. Они учились в обычной советской школе, не заканчивали привилегированных гимназий, никаких особых школ. Правда – то, что советская система образования помогла выжить тому поколению.

   И. Григорьев горел в поэзии, сжигая себя дотла. И в поэме «Стезя» от искры этого огня выпекается горячий хлеб, «хлеб насущный», без которого нет жизни: «Нет в мире сравнения с хлебом насущным, / Хоть он незаметней всего. / И ныне, и в солнечном нашем грядущем / Да светится имя его!» – здесь тот случай, когда пафос уместен, когда он естественен и понятен, ибо это – гимн хлебу и земле, гимн труду, заложенный целыми поколениями.

     Русский Воин, Русский Поэт, Русский Человек Игорь Григорьев всегда шёл путём зерна, благостным путём земного и небесного семени, шёл выверенной столетиями надёжной крестьянской стезёй.