Ночь накануне автокефалии

Ночь накануне автокефалии.

Этот святочный рассказ принес в редакцию пасичник Сивый Павло.

Эх! Еще мало ободрали гусей на перья и извели тряпья на бумагу! Еще мало народу, всякого звания и сброду, вымарало пальцы в чернилах! Дернула ж охота и пасичника потащиться вслед за другими! Право, печатной бумаги развелось столько, что не придумаешь скоро, чтобы бы такое завернуть в нее.

Однако же, пожалуй, почему и не потешить добрых людей прибауткой? А пуще всего, когда наши дивчата и молодицы, покажись только на глаза им, начнут приставать: «Павло Васильевич, Павло Васильевич! А нуте яку-небудь страховинну казочку!»

Рассказать-то, конечно, не жаль, только заранее прошу Вас, мои любезные читатели, не сбивайте с толку, а то такой кисель выйдет, что совестно будет и в рот взять. Еще напугаешь кого-нибудь так, что пасичника как невзорова (нечего бы к ночи и вспоминать о нем) все станут бояться.

Оно, кажись, и не годилось бы рассказывать такое на ночь, да разве уже для того, чтобы угодить Вашему добродейству. Ну, быть так. Слушайте ж!

Раз, за какую вину, ей-Богу, уже и не знаю, только выгнали одного невзорова из пекла. Выгнали, да и выгнали, как собаку мужик выгоняет из хаты. Может быть, на него нашла блажь сделать какое-нибудь доброе дело, ну и указали двери.

Вот невзорову бедному так стало скучно по пекле, что хоть до петли. Что делать? Давай с горя пьянствовать и стал такой гуляка – с утра до вечера то и дело, что сидит в шинке! Гулял, гулял, наконец, пришлось до того, что пропил все, что имел с собою.

Призадумался невзоров – как вернуть себе прежний респект? Долго ломал голову нечистик, немало еще выдул пенной сивухи и, с пьяных глаз, выдумал такую пакость, что сам рассмеялся от радости, заранее предвкушая, как будет дразнить в аде все хвостатое племя, как будет беситься самый хромой невзоров, считавшийся между ними первым на выдумки.

Изловчился сей лукавый искуситель и нашептал Диканьскому архиерею преосвященному Филарету (Анафеменко) гарную думку: добиться нэзалэжности и самостийности, что на греческий манер зовется АВТОКЕФАЛИЯ. Сделаться Патриархом всея Диканьки! Это вам не фунт изюму, не жинка с тремя спиногрызами! И так засвербела эта идея в одном весьма почтенном месте у владыки (место это наипрекраснейшим образом рифмуется с цивилизованной Эуропой), что, не во гнев будь сказано, ни присесть, ни прилечь! Ох, искушение! Ах, наказание!

Вот какие дела творятся на белом свете, невзоров его батьку знает, нечего бы и вспоминать его, собачьего сына, только начнут что-нибудь делать люди крещеные, мучаются, мучаются, как гончие за зайцем, а все что-то нет толку, только уж куда невзоров впутается, то верть хвостиком – так откуда оно и возмется…

Долго-долго чухал потылицу и загривок Филарет по прозванию Анафеменко: как подступиться к столь важной процедуре? Здесь, изволите ли видеть, требуется известное пояснение – у нас, малороссиян, такой обычай: как дадут кому люди какое прозвище, то и во веки веков останется оно. Это замечание, как будет видно в продолжение истории, относится и ко всем остальным нашим героям.

… Однако крепко призадумался Филарет: с кем обсудить и кому поручить такое деликатное дело, кого отправить в далекую Туреччину как доверенное лицо? Пришло ему на ум пригласить на беседу благочинного свентэго ойца Олександра Смартко, которого владыка давно знал как щирого самостийника и завзятого нэзалэжника.

В этом интимном разговоре двух единомышленников как раз и отыскалась подходящая кандидатура: дьяк Диканьской церкви Андрий Вячеславович Шкураев, по совместительству епархиальный миссионер, который безусловно достоин сделаться главным героем нашего рассказа.

Сей достойнейший муж был награжден многими талантами и ни один из них не зарыл в бренную землю, но всемерно преумножил. Он никогда не носил пестрядевого халата, какой встретите вы на многих деревенских дьячках; но заходите к нему и в будни, он вас всегда примет в балахоне из тонкого сукна, цвету застуженного картофельного киселя, за которое платил он в Полтаве чуть не по шести рублей за аршин. От сапог его, у нас никто не скажет на целом хуторе, чтобы слышен был запах дегтя, но всякому известно, что он чистил их самым лучшим смальцем, какого, думаю, с радостью иной мужик положил бы себе в кашу.

Никто не скажет также, чтобы он когда-либо утирал нос полою своего балахона, как то делают иные люди его звания; но вынимал из пазухи опрятно сложенный белый платок, вышитый по всем краям красными нитками, и, исправивши что следует, складывал его снова, по обыкновению, в двенадцатую долю и прятал в пазуху.

Кажется, и не знатный человек, а посмотреть на него: в лице какая-то важность сияет, даже когда станет нюхать обыкновенный табак, и тогда чувствуешь невольное почтение. В церкви, когда запоет на клиросе – умиление неизобразимое! Растаял бы, казалось, весь!

В праздник отхватает апостола, бывало, так, что теперь и попович иной спрячется. Ну, сами знаете, что в наши времена, если собрать со всего Батурина грамотеев, то нечего и шапки подставлять, – в одну горсть можно всех уложить. Стало быть, и дивиться нечего, когда всякий встречный кланялся ему мало не в пояс.

Знал и покой-он-по, и твердо-он-то, и словотитлу поставить. А какие печатные книжки выпускал: иной раз читаешь, читаешь, так вычурно да хитро, что и раздумье нападет. Ничего, хоть убей, не понимаешь. «Сатанизм для кришнаитов» – откуда он и слов понабрался таких? Разве один только лысый дидько подсказал ему.

Мало того, в досужее от дел время дьяк занимался малеванием и слыл лучшим живописцем во всем околотке. Об этом роде его кипучей деятельности будет сказано ниже, в своем месте.

Одним словом, сей мастер на все руки и детина хоть куда, вдобавок еще и миссионер, был по достоинству оценен высоким начальством и, сам того не ведая, был обречен им на опасные и увлекательные приключения.

… А в это самое время на Диканьку опустилась ясная ночь. Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи! Всмотритесь в нее. Месяц величаво поднялся на небо посветить православным людям и всему миру.

Тут через трубу одной хаты клубами повалил дым и пошел тучею по небу, и вместе с дымом поднялась ведьма верхом на метле. И так высоко, что одним только черным пятнышком мелькала вверху. Но где ни показывалось пятнышко, там звезды, одна за другой, пропадали на небе. Скоро ведьма набрала их полный рукав.

Вдруг, с противной стороны, показалось другое пятнышко, увеличилось, стало растягиваться, и уже было не пятнышко. По козлиной бороде под мордой, по небольшим рожкам, торчавшим на голове, по длинному и острому хвосту, и что весь он был не белее трубочиста, можно было догадаться, что это – просто невзоров, который шатался по белому свету и выучивал грехам добрых людей.

Он крался потихоньку к месяцу и уже протянул было руку схватить его, но вдруг отдернул ее назад, как бы обжегшись, пососал пальцы, заболтал ногою и залетел с другой стороны, и снова отскочил и отдернул руку. Однако ж, несмотря на все неудачи, хитрый невзоров не оставил своих проказ.

Подбежавши, вдруг схватил он обеими руками месяц, кривляясь и дуя, перекидывая его из одной руки в другую, как мужик, доставший голыми руками огонь для своей люльки; наконец, поспешно спрятал в карман и, как будто ни в чем не бывало, отправился далее.

Но какая же была причина решиться невзорову на такое беззаконное дело? А вот какая: он знал, что уже известный нам дьяк Андрий собирался в гости к ведьме Пуссе, ясное дело, с миссионерской целью.

А между тем этот Андрий был невзорову противней проповедей самого ойца Олександра Смартко. Как мы уже знаем, дьяк часто писал образа святых. Но торжеством его искусства была одна картина, намалеванная на стене церковной в правом притворе, в которой изобразил он святого Петра в день страшного суда, с ключами в руках, изгоняющего из ада злого духа; испуганный невзоров метался во все стороны, предчувствуя свою погибель и заключенные прежде грешники били и гоняли его кнутами, поленьями и всем чем ни попало.

С той поры невзоров поклялся мстить дьяку и выискивал чем-нибудь выместить на нем свою злобу. Для этого он решился украсть месяц, в той надежде, что Андрий Вячеславович в такую темноту не найдет дороги к Пуссе и его миссионерство пойдет прахом.

Таким-то образом, как только невзоров спрятал в свой карман месяц, вдруг по всему миру сделалось так темно, что не всякий нашел бы дорогу к шинку. Ведьма Пусся, а это была она, увидевши себя в темноте, вскрикнула. Тут невзоров, подьехавши мелким бесом, подхватил ее под руку и пустился нашептывать на ухо то самое, что обыкновенно нашептывают всему женскому полу.

Можно побиться об заклад, что многим покажется удивительным видеть невзорова, пустившегося в любовные куры. Досаднее всего было то, что он воображал себя красавцем. Между тем как рожа – взглянуть совестно, мерзость мерзостью, как у того самого невзорова, что кует гвозди для грешников, чтоб ему, собачьему сыну, приснился Крест Святой!

Тут на небе и под небом так сделалось темно, что дьяк, взглянув вверх, остановился. Что за пропасть? Месяца нет! Надобно же было какому-то невзорову вмешаться! Чтоб ему не довелось, собаке, поутру рюмку водки выпить! Невзоров бы явился его батьке! Чтоб ему не пришлось обтирать губ после панской сливянки! Уж если где замешалась невзоровщина, то ожидай столько проку, сколько от голодного москаля.

Пока оный дьяк поминал невзорова разными затейливыми словами, ведьма Пусся, поднявши руки вверх, спустилась по воздуху, будто по покатой горе, прямо в трубу своей хаты. Невзоров таким же порядком отправился вслед за ней и оба очутились в просторной печке между горшками. Ведьма отодвинула потихоньку заслонку, вылезла из печки, оправилась, и никто бы не мог узнать, что она за минуту назад ездила на метле.

Надобно вам доложить, что ведьма Пусся по прозвищу Врот (не извольте гневаться, для любителей латинницы – Pussy Riot) была ни хороша, ни дурна собою. Однако ж она так умела причаровать к себе самых степенных любителей своего таланта (которым, не мешает между прочим заметить, мало было нужды до красоты), что к ней хаживал и дьяк Андрий Вячеславович, и сам благочинный ойтец Олександр Смартко – оба исключительно с миссионерской задачей – и иные заможные и немаловажные лица.

К чести ее сказать, она умела искусно обходиться с ними. Ни одному из них и в ум не приходило, что у него есть соперник. Пусся кланялась каждому, и каждый думал, что она кланяется ему одному. А пойдет ли, бывало, она в церковь на панк-молебен, надевши яркую плахту с китайчатою запаскою, а сверх ее синюю юбку, на которой сзади нашиты были золотые усы, и станет прямо близ правого клироса, то дьяк уже верно закашливался и прищуривал невольно в ту сторону глаза, приговаривая в мыслях: «Эх, добрая баба! Невзоров-баба!»

Эти самые хитрости и сметливость ее были виною, что кое-где начали поговаривать старухи, особливо когда выпивали лишнее, что Пусся точно ведьма; что видели у нее сзади хвост величиною не более бабьего веретена; что она в позапрошлый четверг черной кошкой перебежала дорогу; что к попадье раз прибежала свинья, закричала петухом, надела на голову камилавку ойца Олександра и убежала назад.

Однако, слышав такие речи, все именитые и уважаемые люди только махали руками. «Брешут сучьи бабы!» – бывал обыкновенный ответ их.

… В то самое время, когда проворный невзоров влетал в печную трубу, висевшая у него на перевязи, при боку, ладунка, в которую он спрятал украденный месяц, как-то нечаянно зацепившись в печке, растворилась, и месяц, пользуясь этим случаем, вылетел через трубу Пуссиной хаты и плавно поднялся по небу. Все осветилось.

Между тем невзоров, хотя и был страстно ревнив, груб, не отличался изяществом манер и чужд всякого политеса, не на шутку разнежился у Пусси: целовал ей руку, брался за сердце, охал и сказал напрямик, что если она не согласится удовлетворить его чувства и, как водится наградить, то он готов на все: кинется в воду, а душу отправит прямо в пекло, откуда был с позором изгнан. Одновременно он поставил Пуссе в жестокий упрек ее миссионерские шашни с дьяком, а в доказательство правоты своих слов соглашался даже в виде самого верного знака положить на себя крестное знамение (тут невзоров, конечно, же солгал!).

Однако в этот вечер ведьма была, как видно, не в настроении, а последние излияния невзорова просто озлобили ее до крайности. Коса нашла на камень, разразилась лютая перебранка.

Пусся в своем красноречии была неподражаема: «Чтоб ты подавился, негодный шибеник! Чтоб твоего отца горшком в голову стукнуло! Чтоб он подскользнулся на льду, антихрист проклятый! Чтоб его спихнул с моста невзоров! Чтоб ему на том свете невзоров бороду обжег! Чтоб его, одноглазого невзорова, возом переехало! Я не видала твоей матери, но знаю, что невзорова! И отец невзоров! И тетка невзорова! Эдакого невзорова не худо, на всякий случай, повесить на верхушку дуба вместо паникадила! Чтоб тебя на том свете невзоровы толкали!»

«Не бесись, не бесись, старая невзоровка!» – только и проговорил в ответ невзоров, приправив таким словцом, сказать стыдно, что добрый человек и уши бы заткнул, даже пьяный москаль побоялся бы вымолвить подобное нечестивым своим языком.

Тут послышался стук и голос дьяка, он таки нашел верную дорогу при свете месяца. Пусся побежала отворить дверь, а ловкий невзоров живо влез в лежавший возле печи мешок.

Дьяк вошел, покряхтывая и потирая руки, и сказал, что рад случаю погулять немного у нее. Тут он подошел к ней ближе, кашлянул, усмехнулся, дотронулся своими длинными пальцами ее обнаженной, полной руки и произнес с таким видом, в котором выказывалось и лукавство, и самодовольствие:

– А что это у вас, великолепная Пусся? – И, сказавши это, отскочил он несколько назад.

– Как что? Рука, Андрий Вячеславович! – ответила Пусся.

– Гм! Рука! Хе! Хе! Хе! – проговорил сердечно довольный своим началом дьяк и прошелся по комнате.

– А это что у вас, дражайшая Пусся? – произнес он с таким же видом, приступив к ней снова и схватив ее слегка рукою за шею и таким же порядком отскочив назад.

– Будто не видите, Андрий Вячеславович! – ответила Пусся. – Шея, а на шее монисто.        

– Гм! На шее монисто! Хе! Хе! Хе! – и дьяк снова прошелся по комнате, потирая руки.

– А это что у вас, несравненная Пусся?

– Неизвестно, к чему бы теперь притронулся он своими длинными пальцами, как вдруг обратил внимание на мешок у печи.

– А что это у вас в мешке, любезнейшая Пусся? – А это приношения вам, Андрий Вячеславович, бублички, варенички, галушечки, гречаники, книши, паляницы, пампушечки, товченички…

Тут невзоров прямо задрожал в мешке, до него таки дошло, что ведьма была в полной мере наделена таким специфическим качеством как женское коварство.

– Однако, сердце мое жаждет от вас кушанья послаще всех пампушечек и галушечек, разумеется, любви вашей! – прошептал с умилением дьяк.

– Что вы выдумываете, Андрий Вячеславович! – сказала Пусся, стыдливо потупив глаза свои. – Чего доброго, вы, пожалуй, затеете еще целоваться!

В этот самый момент раздался стук в дверь и послышался лай на дворе.

– Ах, стороннее лицо! – закричал в испуге дьяк. – Что теперь, если застанут особу моего звания? Дойдет до самого ойца Олександра!

Этим опасениям Андрия Вячеславовича суждено было сбыться в сей же час. На пороге хаты действительно появился сам благочинный и, поводя очами, грозно вопросил: «А что это вы тут делаете, добрые люди?»

Ужас охватил всех. Дьяк с разинутым ртом превратился в камень с одною только мыслью в голове: «Кто мог настучать?»

– Послушайте, domine Андрий! – сразу же перешел к делу ойтец Олександр (он в некоторых случаях объяснялся очень вежливо со своими подчиненными) – наш владыка Филарет направляет тебя без всякого отлагательства в самый Стамбул с важнейшей миссией (вот те и карты в руки!) – добиться для него и всех нас автокефалии!

Дьяк вздрогнул по какому-то безотчетному чувству, которого он сам не мог растолковать себе. Темное предчувствие говорило ему, что ждет его что-то недоброе. Сам не зная почему, объявил он напрямик, что не поедет.

– А тебя никакой невзоров и не спрашивает о том, хочешь ли ты ехать или не хочешь – повысил тон благочинный. – Я тебе скажу только то, что если ты еще будешь показывать свою рысь да мудрствовать, то прикажу тебя по спине и по прочему так отстегать молодым березняком, что и в баню не нужно будет ходить. А потом и в запрет не долго! (Оба они, надобно вам доложить, по собственному опыту хорошо знали всю воспитательную действенность сих строгих мер).

Дьяк сообразил, что никакими уговорами делу тут не поможешь, а надо отправляться в путь. – Прощайте, ойтец Олександр, не поминайте лихом! Сотворите панихиду по моей грешной душе. Все добро, какое найдется в моей скрыне, на церковь! Прощайте!

Он не любил долго собираться, забросил за спину мешок с приношениями (невзоров вздрогнул еще раз) и решительным шагом вышел за порог насвистывая песню:

– Мени с жинкой не возиться.

– Ай да Пусся! Вишь, невзорова баба! – только и сумел выговорить ойтец Олександр, поглядывая на двери, в которые вышел дьяк. – А поглядеть на нее – как святая, как будто и скоромного никогда не брала в рот. Господи, Боже мой, за что такая напасть на нас грешных! И так много всякой дряни на свете, а Ты еще и жинок наплодил! Эх, если бы я был царем или паном великим, я бы первый перевешал всех тех дурней, которые позволяют себя седлать бабам, – так про себя витийствовал он.

Но оставим ойца благочинного изливать на досуге свою досаду и возвратимся к дьяку, который действительно оказался в тяжелой ситуации.

Андрий Вячеславович между тем остановился перевести дух. Как взяться за дело? К кому обратиться за помощью? «Куда я в самом деле? – подумал он, – как будто уже все пропало. Попробую еще средство: пойду к самому смотрящему за Диканькой».

Не бранитесь только читатель! Вот нелегкая его возьми, не вспомню и прозвища этой важной персоны. Басаврюк не Басаврюк, Поцюк не Поцюк (от слова «поц»?), Потрошенко не Потрошенко, знаю только, что как-то чудно начинается мудреное прозвище. Насилу вспомнил – Вальцман!

«Пойду к Пузатому Вальцману. Он, говорят, знает всех невзоровых и все сделает, что захочет. Пойду, ведь, душе все же придется пропадать! Экая невидальщина! Кто на веку своем не знался с невзоровым? Да пусть бы и в самом деле невзоров: что невзоров? Плюйте ему на голову! Хоть бы сию же минуту вздумалось ему стать вот здесь, например, передо мною: будь я собачий сын, если не поднес бы ему дулю под самый нос!» – Так расхрабрился дьяк и, встряхнув мешок на плечах, отправился к Вальцману.

Этот Вальцман был когда-то приднестровцем, но выгнали его или он сам убежал из Приднестровья, этого никто не знал. Давно уже, тому лет двадцать пять, как он жил в Диканьке; нигде не работал, спал три четверти дня, ел за шестерых косарей и выпивал за одним разом почти по целому ведру; впрочем, было где и поместиться: потому, что Вальцман, несмотря на небольшой рост, в ширину был довольно увесист. Притом шаровары, которые носил он, были так широки, что, какой бы большой ни сделал он шаг, ног было совершенно не заметно, и казалось – кондитерская фабрика двигалась по улице.

Может быть, это самое подало повод прозвать его Пузатым. Не прошло и нескольких дней после прибытия его в Диканьку, как все уже узнали, что он знахарь, авторитет и смотрящий. Стоило ему только пошептать несколько слов, и любая проблема как будто рукою снималась.

Дьяк не без робости отворил дверь и увидел Вальцмана, сидевшего на полу по-турецки перед большой картонной коробкой с шоколадными конфетами известнейшей фирмы. Тот, казалось, совсем не заметил прихода Андрия Вячеславовича, который едва ступивши на порог, отвесил ему пренизкий поклон.

– Я к твоей милости пришел. Уж будь ласков: как бы так, чтобы, примерно сказать, и себя не забыть, да и вас не обидеть! – сказал дьяк, кланяясь снова – Ты, говорят, я веду об этом речь не для того, чтобы нанесть какую обиду – приходишься немного сродни невзорову. Как мне быть? Пропадать приходится мне, грешному! Ничто не помогает на свете! Что будет, то будет, надо просить помощи у самого невзорова. – Когда нужен невзоров, то и ступай к невзорову! – отвечал Вальцман, не подымая на него глаз.

– Для того-то я и пришел к тебе, – промолвил дьяк, отвешивая очередной поклон, – кроме тебя, думаю, никто на свете не знает к нему дороги.

– Тому не нужно далеко ходить, у кого невзоров за плечами, –произнес равнодушно Вальцман.

Тут Андрий Вячеславович обратил внимание, что коробка, стоявшая на полу, сама собой пошевелилась и конфеты стали подпрыгивать одна за одной, освобождаясь на лету от цветных обверток и планируя прямо в разинутый рот Пузатого Вальцмана. Тому оставалось только жевать и проглатывать.

«Вишь какое диво!» – подумал дьяк. – «Откуда, как не от искусителя люда православного, пришло к нему богатство. Где ему было взять такую кучу шоколада? Нет, от невзорова не будет добра. – Вот какие чудеса бывают на свете и до каких мудростей доводит человека нечистая сила. – Что я, в самом деле, за дурак, стою тут и греха набираюсь! Назад!» – и набожный дьяк опрометью выбежал из хаты.

Однако ж, невзоров, сидевший в мешке и заранее уже радовавшийся, не мог вытерпеть, чтобы ушла из рук его такая славная добыча. Как только дьяк опустил мешок, он выскочил из него и сел верхом ему на шею.

Мороз продрал по коже Андрия Вячеславовича; испугавшись и побледнев, не знал он, что делать; уже хотел перекреститься… Но невзоров, наклонив свое собачье рыльце ему на правое ухо, сказал:

 – Это я – твой друг, все сделаю для товарища и друга! Автокефалия будет наша, – пискнул он ему в левое ухо. – «Эхо Москвы» тоже будет наше, – шепнул он, заворотивши свою морду снова на правое ухо.

Дьяк стоял, размышляя. – Изволь, – сказал он наконец, – за такую цену готов быть твоим! Невзоров всплеснул руками и начал от радости галопировать на шее Андрия Вячеславовича. «Теперь-то попался дьяк! – думал он про себя, теперь-то я вымещу на тебе, голубчик, все твои малеванья и небылицы, возводимые на невзоровых. Что теперь скажут мои сотоварищи, когда узнают, что самый набожнейший из всей Диканьки человек в моих руках?»

– Ну, Андрюша! – пропищал невзоров, все так же не слезая с шеи, как бы опасаясь, чтобы тот не убежал, – ты знаешь, что без контракта ничего не делают.

– Я готов! – сказал дьяк (он действительно хорошо разбирался в этих делах, ибо во дни оные обучался на факультете научного атеизма). – У вас, я слыхал, расписываются кровью; постой же, я достану в кармане гвоздь! – Тут он заложил руку назад – и хвать невзорова за хвост.

– Вишь, какой шутник! – закричал, смеясь, невзоров. – Ну, полно, довольно уже шалить!

– Постой дорогуша! – отвечал дьяк, а вот это как тебе покажется? – При сем слове он сотворил крест, и невзоров сделался так тих, как ягненок. – Постой же, – сказал он, стаскивая его за хвост на землю, – будешь ты у меня знать, как подучивать на грехи добрых людей и честных христиан!  – Тут Андрий Вячеславович, не выпуская хвоста, вскочил на невзорова верхом и поднял руку для крестного знамения. – Помилуй, Андрюша! – жалобно простонал тот, – все, что для тебя нужно, все сделаю, отпусти только душу на покаяние; не клади на меня страшного креста!

– А, вот каким голосом запел, проклятый. Теперь я знаю, что делать. Вези меня сей же час на себе! Слышишь, неси, как птица!

– Куда? – произнес печальный невзоров.

– В Стамбул, куда же еще! И дьяк обомлел от страха, чувствуя себя поднимающимся на воздух. Сначала страшно показалось ему, когда поднялся он от земли на такую высоту, что ничего уже не мог видеть внизу, и пролетел, как муха под самым месяцем так, что если бы не наклонился немного, то зацепил бы его головою.

Однако ж мало спустя он ободрился и уже стал подшучивать над невзоровым. Его забавляло до крайности, как невзоров чихал и кашлял, когда он снимал с шеи кипарисовый крестик и подносил к нему. Нарочно поднимал он руку почесать голову, а невзоров, думая, что его собираются крестить, летел еще быстрее.

Все было светло в вышине. Воздух в легком тумане был прозрачен. Все было видно; и даже можно было заметить, как вихрем пронесся мимо них, сидя в горшке, колдун Тарасов; как клубился и тусовался в стороне целый рой демократических духов; как летела возвращавшаяся назад метла, на которой, видно, только что съездила куда нужно ведьма… словом, много еще дряни встречали они.

Дьяк все летел; и вдруг заблестел перед ним Стамбул, весь в рекламных огнях, отражавшихся в водах Босфора. Тотчас открылся пред ним квартал красных Фанаров, каких во всякой Эуропэйской столице – в самую плепорцию!

Боже мой! Стук, гром, блеск. «Батюшки мои!» – ахнул дьяк, разглядевши хорошенько: что за чудища! Рожи на роже, как говорится, не видно. На веку столько довелось наглядеться рож всяких, что один только невзоров  и припомнит их всех! Одно слово – ЛГБТ!

Ведьм такая гибель: разряжены, размазаны, словно панночки на ярмарке. И все, сколько ни было их, как пьяные и уколотые, отплясывали какой-то невзоровский хип-хоп. Пыль подняли, Боже упаси, какую! Дрожь бы проняла крещеного человека при одном виде, как высоко скакало невзоровское племя. На дьяка, несмотря на весь страх, смех напал, когда увидел, как невзоровы с собачьими мордами, на тонких ножках, вертя хвостами, увивались около ведьм, будто парни около красных девушек; а музыканты тузили себя в щеки кулаками, словно в бубны, и свистали носами, как валторны.

Только завидели Андрия Вячеславовича – и турнули к нему ордою. Свиные, собачьи, козлиные, дрофиные, лошадиные рыла – все повытягивались и вот так и лезут целоваться. Плюнул дьяк, такая мерзость напала! Сами знаете легче поцеловаться с невзоровым! Убирайтесь вслед за отцами вашими на виселицу, невзоровы дети! Тут объявил он напрямик, что скорее даст он отрезать оселедец с собственной головы, чем допустит невзорова понюхать собачьей мордой своей христианского лица.

Наконец схватили его и повели в палаты, да такие высокие, что если бы хат десять поставить одна на другую, и тогда, может быть, не достало бы. Там нагляделся дьяк таких див, что стало ему надолго после того рассказывать.

Как заглянул он в одну комнату – нет; в другую – нет; в третью – еще нет; в четвертой даже нет; да в пятой уже, глядь – сидит сам Вор-Фоломей, коронованный вселенской братвой. В серой новехонькой свитке, в красных сапогах, и американские галушки ест.

– Подымите мне веки! – прогремел подземным голосом Вор-Фоломей.

– Принесите мне томос! Получайте же автокефалию мои новые диканьские сатрапы и клевреты! – погрозил он железным пальцем всем присутствующим. Тут же повелел он насыпать дьяку целых два мешка свежеотпечатанных «франклинов», одним словом – всего и вспомнить нельзя.

Обрадованный таким благосклонным вниманием, Андрий Вячеславович, отошедши назад, нагнулся к карману, где укрывался миниатюрный невзоров и тихо сказал: «Выноси меня отсюда скорее!»

В остальное время ночи невзоров с дьяком несся назад еще быстрее. И мигом очутился Андрий около своей хаты. «Куда? – закричал он, ухватя за хвост хотевшего убежать невзорова, – постой приятель, еще не все: я не поблагодарил тебя как следует». Тут схвативши хворостину, отвесил он ему три удара, и бедный невзоров припустил бежать, как мужик, которого только что выпорол заседатель.

Похлопав по карманам, на месте ли заветный томос, легко подхватив два мешка американской «зелени», довольный собой дьяк вошел в свою хату и, как сноп, повалился на лежанку. Мертвый сон охватил его. Так он проспал до обеда.

Проснувшись, он испугался, когда увидел, что солнце уже высоко: «Я проспал обедню!» Тут благочестивый дьяк погрузился в уныние, рассуждая, что это, верно, Бог нарочно, в наказание за грешное его намерение погубить свою душу, наслал сон, который не дал даже ему побывать в такой день в церкви. Но, однако ж, успокоив себя тем, что в следующую неделю исповедуется в этом ойцу Олександру и с сегодняшнего же дня начнет бить по пятидесяти поклонов через весь год, обратился он к мешкам.

Глядь! А там одни битые черепки, сор, дрязг … стыдно вымолвить, что такое. Хвать по карманам, за пазуху, где автокефалия? И ее нет! Одни, с позволения сказать, фекалии. Ну а запах, я вам должен доложить! Плюнул дьяк и руки после того вымыл. Экая невзоровщина! Что за пропасть, какие с человеком чудеса делаются! Кому больше такое утворить, как не нечистому невзорову! Не слыхано подобного дива на крещеном свете, чтобы невзоров утащил стамбульскую грамоту. Истинно сказано: когда невзоров да москаль украдут что-нибудь, то поминай как и звали.

Тут Андрий Вячеславович принялся угощать невзорова такими прозвищами, что, думаю, ему не один раз чихалось тогда в пекле. – А, шельмовский невзоров! Чтоб ты подавился гнилой дынею! Чтоб еще маленьким издохнул, собачий сын, чтоб ты, проклятый, не дождался детей своих видеть! Вишь невзоровское наваждение! Впутается же ирод, враг рода человеческого!

Но бранью мало пособишь делу, а затылка сколько ни чесал дьяк, никак не мог ничего придумать. Не вытанцовывается, да и полно, эта ваша нечистая автокефалия! Вот как морочит нечистая сила человека!

И с той поры заклял всех нас дьяк Андрий Шкураев верить когда- либо невзорову. – И не думайте! – говорил он в интервью «Эху Москвы», – все, что ни скажет враг Господа нашего Иисуса Христа, все солжет, собачий сын! У него правды и на копейку нет!

Сам же он стойко выдержал церковное покаяние и выкрасил даром весь левый клирос зеленою краскою с красными цветами. Это, однако ж, не все: на стене сбоку, как войдешь в церковь, намалевал дьяк невзорова в аду, такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо; а бабы, как только расплакивалось у них на руках дитя, подносили его к картине и говорили: «Он бачь, якая кака намалевана!». И дитя, удерживая слезенки, косилось на картину и жалось к груди своей матери.

А когда свенты ойтец Олександр Смартко ходил по всей Диканьке со святой водою и гонял невзорова кропилом по всем улицам, тот так жалобно всхлипывал в своей конуре, что испуганные гайвороны стаями подымались из ближайшего дубового леса и с диким криком метались по небу.