Несломленный город. В память о начале блокады Ленинграда…

Как отмечается в «Военной энциклопедии»,  на 12 сентября 1941 года запасы продовольствия составляли: хлеба, крупы и мяса – на 30–35 суток, жиров – на 45 суток, сахара и кондитерских изделий – на 60 суток. Каменного угля при строжайшей экономии могло хватить только до ноября, жидкого топлива – до конца сентября.

В результате, введенные по карточной системе нормы продовольствия 1 октября 1941 года были снижены: в три–шесть раз хлебный паек для рабочих и инженерно-технических работников  - до 400 г в день, для служащих, иждивенцев и детей – до 200 г.

За сентябрь – ноябрь 1941 года в городе 251 раз раздавалась воздушная тревога. Средняя ежедневная продолжительность артобстрела в ноябре 1941 года достигла 9 часов.

За время блокады от голода и обстрелов умерло более 641 тысячи человек, десятки тысяч умерли во время эвакуации.

В тяжелейших условиях блокады трудящиеся города давали фронту вооружение, снаряжение, обмундирование, боеприпасы. Борьба за Ленинград была ожесточенной.

Блокада города была снята 27 января 1944 года.

Голод, лишения, смерть, война, вера и надежда на жизнь в поэзии о блокадном Ленинграде и стойкости ленинградцев.

Николай Тихонов

1896–1979

1919–1941

1

Я помню ту осень и стужу,
Во мраке бугры баррикад,
И отблеск пожарища в лужах,
И грозный, как ночь, Петроград!

И в ночь уходили мужчины
С коротким приказом: вперед!
Без песен, без слов, без кручины
Шел питерский славный народ.

И женщины рыли толпою
Окопы, о близких шепча,
Лопатой и ржавой киркою
В тяжелую землю стуча.

У них на ладонях темнели
Кровавых мозолей следы,
Но плакать они не умели —
Как были те люди горды!

И как говорили без дрожи:
«Умрем, не отступим назад.
Теперь он еще нам дороже,
Родной, боевой Петроград!

За каждый мы камень сразимся,
Свой город врагу не сдадим…»
И теми людьми мы гордимся
Как лучшим наследьем своим!

2

Враг снова у города кружит,
И выстрелы снова звучат,
И снова сверкает оружье
В твоих августовских ночах.

И снова идут ленинградцы,
Как двадцать два года назад,
В смертельном сраженье сражаться
За свой боевой Ленинград!

Их жены, подруги и сестры
В полдневный, в полуночный час
Киркой и лопатою острой
В окопную землю стучат.

Друзья, земляки дорогие!
Боев ваших праведный труд
И рвы, для врага роковые,
В народную память войдут.

Так пусть от истока до устья
Невы пронесется, как гром:
«Умрем, но врага не пропустим
В наш город, в родимый наш дом!»

Август 1941 года

Анна Ахматова

1889–1966

Памяти Вали

1

Щели в саду вырыты,
Не горят огни.
Питерские сироты,
Детоньки мои!
Под землей не дышится,
Боль сверлит висок,
Сквозь бомбежку слышится
Детский голосок.

2

Постучи кулачком — я открою.
Я тебе открывала всегда.
Я теперь за высокой горою,
За пустыней, за ветром и зноем,
Но тебя не предам никогда…
Твоего я не слышала стона.
Хлеба ты у меня не просил.
Принеси же мне ветку клена
Или просто травинок зеленых,
Как ты прошлой весной приносил.
Принеси же мне горсточку чистой,
Нашей невской студеной воды,
И с головки твоей золотистой
Я кровавые смою следы.

23 апреля 1942 года
Ташкент

Ольга Берггольц

1910–1975

Из поэмы «Твой путь»

И на Литейном был один источник.
Трубу прорвав, подземная вода
однажды с воплем вырвалась из почвы
и поплыла, смерзаясь в глыбы льда.
Вода плыла, гремя и коченея,
и люди к стенам жались перед нею,
но вдруг один, устав пережидать,—
наперерез пошел
          по корке льда,
ожесточась пошел,
          но не прорвался,
а, сбит волной,
          свалился на ходу,
и вмерз в поток,
          и так лежать остался
здесь,
     на Литейном,
          видный всем,—
               во льду.

А люди утром прорубь продолбили
невдалеке
        и длинною чредой
к его прозрачной ледяной могиле
до марта приходили за водой.
Тому, кому пришлось когда-нибудь
ходить сюда, — не говори: «Забудь».
Я знаю все. Я тоже там была,
я ту же воду жгучую брала
на улице, меж темными домами,
где человек, судьбы моей собрат,
как мамонт, павший сто веков назад,
лежал, затертый городскими льдами.

…Вот так настал,
          одетый в кровь и лед,
сорок второй, необоримый год.

Апрель 1945 года

Юрий Воронов

1929–1993

31 декабря 1941 года

По Ленинграду смерть метет,
Она теперь везде, как ветер.
Мы не встречаем Новый год —
Он в Ленинграде незаметен.

Дома — без света и тепла,
И без конца пожары рядом.
Враг зажигалками дотла
Спалил Бадаевские склады.

И мы Бадаевской землей
Теперь сластим пустую воду.
Земля с золой, земля с золой —
Наследье прожитого года.

Блокадным бедам нет границ:
Мы глохнем под снарядным гулом,
От наших довоенных лиц
Остались лишь глаза и скулы.

И мы обходим зеркала,
Чтобы себя не испугаться…
Не новогодние дела
У осажденных ленинградцев…

Здесь даже спички лишней нет.
И мы, коптилки зажигая,
Как люди первобытных лет,
Огонь из камня высекаем.

И тихой тенью смерть сейчас
Ползет за каждым человеком.
И все же в городе у нас
Не будет каменного века!

Кто сможет, завтра вновь пойдет
Под вой метели на заводы.
…Мы не встречаем Новый год,
Но утром скажем: С Новым годом!

Геннадий Гор

1907–1981

* * *

Красная капля в снегу. И мальчик
С зеленым лицом, как кошка.
Прохожие идут ему по ногам, по глазам
Им некогда. Вывески лезут
Масло Булки Пиво,
Как будто на свете есть булки.
Дом, милый, раскрыл всё —
Двери и окна, себя самого.
Но снится мне детство.
Бабушка с маленькими руками.
Гуси. Горы. Река по камням —
Витимкан.
Входит давно зарытая мама.
Времени нет.
На стуле сидит лама в желтом халате.
Он трогает четки рукой.
А мама смеется, ласкает его за лицо,
Садится к нему на колени.
Время все длится, все длится, все тянется
За водой, на Неву я боюсь опоздать.

1942

Владимир Лифшиц

1913–1978

Баллада о черством куске

По безлюдным проспектам
Оглушительно-звонко
Громыхала
На дьявольской смеси
Трехтонка.
Леденистый брезент
Прикрывал ее кузов —
Драгоценные тонны
Замечательных грузов.

Молчаливый водитель,
Примерзший к баранке,
Вез на фронт концентраты,
Хлеба вез он буханки,
Вез он сало и масло,
Вез консервы и водку,
И махорку он вез,
Проклиная погодку.

Рядом с ним лейтенант
Прятал нос в рукавицу.
Был он худ,
Был похож на голодную птицу.
И казалось ему,
Что водителя нету,
Что забрел грузовик
На другую планету.

Вдруг навстречу лучам —
Синим, трепетным фарам —
Дом из мрака шагнул,
Покорежен пожаром.
А сквозь эти лучи
Снег летел, как сквозь сито,
Снег летел, как мука, —
Плавно, медленно, сыто…

— Стоп! — сказал лейтенант. —
Погодите, водитель.
Я, — сказал лейтенант, —
Здешний все-таки житель. —
И шофер осадил
Перед домом машину,
И пронзительный ветер
Ворвался в кабину.

И взбежал лейтенант
По знакомым ступеням.
И вошел…
И сынишка прижался к коленям.
Воробьиные ребрышки…
Бледные губки…
Старичок семилетний
В потрепанной шубке.

— Как живешь, мальчуган?
Отвечай без обмана!.. —
И достал лейтенант
Свой паек из кармана.
Хлеба черствый кусок
Дал он сыну: — Пожуй-ка, —
И шагнул он туда,
Где дымила буржуйка.

Там, поверх одеяла —
Распухшие руки.
Там жену он увидел
После долгой разлуки.
Там, боясь разрыдаться,
Взял за бедные плечи
И в глаза заглянул,
Что мерцали, как свечи.

Но не знал лейтенант
Семилетнего сына:
Был мальчишка в отца —
Настоящий мужчина!
И, когда замигал
Догоревший огарок,
Маме в руку вложил он
Отцовский подарок.

А когда лейтенант
Вновь садился в трехтонку,
— Приезжай! —
Закричал ему мальчик вдогонку.
И опять сквозь лучи
Снег летел, как сквозь сито,
Снег летел, как мука, —
Плавно, медленно, сыто…

Грузовик отмахал уже
Многие версты.
Освещали ракеты
Неба черного купол.
Тот же самый кусок —
Ненадкушенный,
Черствый —
Лейтенант
В том же самом кармане
Нащупал.

Потому что жена
Не могла быть иною
И кусок этот снова
Ему подложила.
Потому что была
Настоящей женою.
Потому что ждала.
Потому что любила.

1942
Ленинград

Борис Лихарев

1906–1962

Булка

Так начинался день на Пулковской,
На знаменитой высоте.
С утра фашист дразнил нас булкой,
Ее вздымая на шесте.

Она, роскошная, большая,
Была отлично нам видна,
И на переднем нашем крае
Тут наступала тишина.

И лишь сердца стучали гулко.
Ты не забудешь, милый друг,
Как на шесте качалась булка,
Стоял безмолвен политрук.

Затем мой тезка, минометчик,
Сглотнув голодную слюну,
Ее сшибал ударом точным,
Истратив мину лишь одну.

И шли мы завтракать в землянку,
Стряхнув с колен окопный снег.
Там хлеба черного буханка
На восемнадцать человек,

На четверых черпак баланды —
Вот все, что полагалось нам.
Не дожидались мы команды,
Чтоб расходиться по местам

И вновь примерзнуть к пулеметам
По всем постам сторожевым,
По ложементам, и по дзотам,
И нашим точкам огневым.

За нами были горе, голод…
О, как нам ярость сердце жгла!
За нами был наш гордый город,
За нами жизнь его была.

Опубл. 1961

Александр Межиров

1923–2009

Ладожский лед

Страшный путь!
     На тридцатой,
          последней версте
Ничего не сулит хорошего.
Под моими ногами
     устало
          хрустеть
Ледяное,
     ломкое
          крошево.
Страшный путь!
     Ты в блокаду меня ведешь,
Только небо с тобой,
     над тобой
          высоко.
И нет на тебе
     никаких одёж:
Гол как сокол
Страшный путь!
     Ты на пятой своей версте
Потерял
     для меня конец,
И ветер устал
     над тобой свистеть,
И устал
     грохотать
          свинец…
— Почему не проходит над Ладогой
     мост?! —
Нам подошвы
     невмочь
          ото льда
               оторвать.
Сумасшедшие мысли
     буравят
          мозг:
Почему на льду не растет трава?!
Самый страшный путь
     из моих путей!
На двадцатой версте
     как я мог идти!
Шли навстречу из города
     сотни
          детей…

Сотни детей!..
     Замерзали в пути…

Одинокие дети
     на взорванном льду —
Эту теплую смерть
     распознать не могли они сами
И смотрели на падающую звезду
Непонимающими глазами.

Мне в атаках не надобно слова «вперед»,
Под каким бы нам
     ни бывать огнем —
У меня в зрачках
     черный
          ладожский
               лед.
Ленинградские дети
     лежат
          на нем.

1944

Елена Рывина

1910–1985

* * *

…И летели листовки с неба 
На пороги замерзших квартир: 
«Будет хлеб. Вы хотите хлеба?..» 
«Будет мир. Вам не снится мир?»

Дети, плача, хлеба просили. 
Нет страшнее пытки такой.

Ленинградцы ворот не открыли 
И не вышли к стене городской.

Без воды, без тепла, без света. 
День похож на черную ночь. 
Может, в мире и силы нету, 
Чтобы все это превозмочь?

Умирали — и говорили: 
— Наши дети увидят свет!

Но ворота они не открыли. 
На колени не встали, нет!

Мудрено ли, что в ратной работе 
Город наш по-солдатски хорош?..

Петр построил его на болоте, 
Но прочнее земли не найдешь.

1942

Владимир Стерлигов

1904/1905–1973

Смерть

Ложку поднес к губам — смерть,
Руку протянул, чтобы здравствуйте, — смерть,
Увидел птичку-чижика — смерть,
На ветке листочек — смерть,
С товарищами идешь на прогулку — смерть,
Посмотрел на капусту в тарелке — смерть,
Друзей провожаешь, их двое, — смерть,
Случайно взглянул куда-то — смерть.

29 июля 1942 года

Елена Шварц

1948–2010

Портрет блокады через жанр, натюрморт и пейзаж

1. Рассказ очевидца (жанр)

Мимо Андреевского рынка
Шел в блокаду человек.
Вдруг — невероятное виденье:
Запах супа, супа привиденье!
Две крепкие бабы
В тарелки суп наливают,
Люди пьют, припадают,
Глядя себе в зрачки.
Вдруг милиция —
Из рук тарелки выбивает,
В воздух стреляет:
Люди, вы едите человечину!
Человетчину!
Бабам пухлые руки заломили,
На расстрел повели,
Они шли и тихо выли,
И из глаз их волчьи лапы
Воздух рыли.
Не успел насладиться прохожий.
Птица клюет с земли — ей же хуже.
И пошел, перешагивая чрез мертвых
Или их обходя, как лужи.

2. Натюрморт

Помойные сумерки плещут в окошко.
Юноша горбится нетерпеливо,
В кастрюлю взглядывая суетливо…
В ней булькает кошка!
Ты пришла, он сказал — «кролик»,
Ты поела, он хохочет так дико.
Вскоре он умер. Ты по воздуху тихо
Чертишь углем натюр (о поистине!) морт.
Свеча, обломок столярного клея,
Пайка хлеба, горсть чечевицы.
Рембрандт! Как хочется жить и молиться.
Пусть леденея, пусть костенея.

3. Смещенный пейзаж. Лестница, двор, церковь
(бумага, уголь, воронья кровь)

Уже не брата и не отца —
Тень вели,
В крестец подталкивая дулом.
Так же болталась голая лампочка,
Из подпола дуло.

За этой сырой синей краской — желтая, за ней зеленая,
До пустоты не скреби, не надо,
Там штукатурка и испарения ада.
На, жри, картофельный розовый цвет.
Больше у тебя ничего нет, кость моя, блокада!
Что ты жрала? Расскажи мне:
Иней с каменьев синий,
Червей, лошадиную морду,
Кошачий хвост.
Бочками человечьих рук, пучками волос
Питалась. Воробьями, звездами, дымом,
Деревом, как древоточец,
Железом, как ржавь.
А во дворе человека зарезали без ножа
Запросто просто.
Из раны, дымясь, вытекал голос.
Он пел о горчичном зерне и крошечке хлеба,
О душе крови.
Под слабым северным сияньем
Желваками ходило небо.
Блокада жрала
Душу, как волк свою лапу в капкане,
Как рыба червяка,
Как бездонная мудрость слова…
О, верни всех увезенных в даль
В кузове дряблого грузовика,
Звенящих, как вымерзшие дрова.

Великая пятница. Пустая голодная церковь.
У дьякона высох голос, он почти неживой,
Тени гулко выносят плащаницу —
Священник раскачивает головой:
«О, теперь я прозрел, я понял —
Ты очнулся от смерти больной,
Тебе не поправиться, погибель всем вам».
Кровь моя стала льдяным вином,
Уробор прокусил свой хвост.
Зубы разбросаны в небе
Вместо жестоких звезд.

Опубл. 2003

Зинаида Шишова

1898–1977

Из поэмы «Блокада»

Я замечаю, как мы с каждым днем 
Расходуем скупее силы наши, 
Здороваясь, мы даже не кивнем, 
Прощаясь, мы рукою не помашем…

Но, экономя бережно движенья, 
Мы говорим с особым выраженьем: 
«Благо-дарю», «не беспокой-ся», «милый», 
«Ну, добрый путь тебе», «ну, будь здоров!» —
Так возвращается утраченное было 
Первоначальное значенье слов.

Выходит на поверку, что тогда 
Мы просто лгали близким и знакомым, —
Мы говорили: «невская вода», 
Мы говорили: «в двух шагах от дома».

А эти два шага — четыре сотни 
Да плюс четырнадцать по подворотне. 
Здесь не ступени — ледяные глыбы! 
Ты просишь пить, а ноги отекли, 
Их еле отрываешь от земли. 
Дорогу эту поместить могли бы
В десятом круге в Дантовом аду… 
Ты просишь пить — и я опять иду 
И принесу — хотя бы полведра… 
Не оступиться б только, как вчера!

Вода, которая совсем не рядом, 
Вода, отравленная трупным ядом, 
Ее необходимо кипятить, 
А в доме даже щепки не найти…

Наш дом стоит без радио, без света, 
Лишь человеческим дыханием согретый… 
А в нашей шестикомнатной квартире 
Жильцов осталось трое — я да ты, 
Да ветер, дующий из темноты…

Нет, впрочем, ошибаюсь — их четыре. 
Четвертый, вынесенный на балкон, 
Неделю ожидает похорон.

На Волковом на кладбище кто не был? 
Уж если вовсе не хватает сил — 
Найми других, чужого упроси 
За табачок, за триста граммов хлеба,

Но только труп не оставляй в снегу, —
Порадоваться не давай врагу, 
Ведь это тоже сила и победа 
В такие дни похоронить соседа!

На метры вглубь промерзшая земля 
Не подается лому и лопате. 
Пусть ветер валит с ног, пускай прохватит 
Сорокаградусною стужей февраля,

Пускай к железу примерзает кожа, —
Молчать я не хочу, я не могу, 
Через рогатки я кричу врагу: 
«Проклятый, там ты коченеешь тоже!

Ты это хорошенько все запомни, 
И детям ты, и внукам закажи 
Глядеть сюда, за наши рубежи…

Да, ты пытал нас мором и огнем, 
Да, ты бомбил и разбомбил наш дом, 
Но разве мы от этого бездомней? 
Ты за снарядом посылал снаряд, 
И это — двадцать месяцев подряд, 
Но разве ты нас научил бояться? 
Нет, мы спокойнее, чем год назад, 
Запомни, этот город — Ленинград, 
Запомни, эти люди — ленинградцы!»

1941–1943
Ленинград